орнамент кованого железа увидели на лестнице мальчика…
По лестнице спускался мальчик и жалобно скулил. Страх поглотил все крохотное существо. Страх упивался своим величием, загромоздил залу, сжал тисками горлышко ребенка.
Мальчик, придерживаясь за стену, обошел, бережно ступая на носочках, женщину, лежавшую на ступеньках и корчащуюся от боли. Слезы текли по пухлым щечкам и падали на новую рубаху, надетую по случаю гостей.
Мальчик невидящим взглядом почувствовал защиту. Неверными шажками, разбросав в стороны маленькие ручонки, он посеменил к лежащему телу, припал на колени, обхватил за ноги отца и уткнулся в одежду… липкую от крови. Амин прижал его голову к себе, и они вдвоем прислонились к стене. Кровь пятилетнего кроху не испугала — или свыкся, пока шел, — ее много было вокруг. Он ощущал только тепло своего отца.
А он, отец, полулежал на полу, прислоненный к барной стойке. Жизнь постепенно вытекала из него. Приоткрытые ресницы дрогнули, на ворсинки волосяных щетинок накатилась маленьким сверкающим бриллиантиком влага… Сил не хватило попросить сына: «Уходи… уходи…» Ему опасно было находиться рядом. Отец понимал — пришли за ним…
Он прижал малыша к своей груди. Они так и лежали в обнимку, испачканные своей и чужой кровью, и отец что-то шептал, успокаивал в полусознании и покрывающем его забытьи. Мальчишка повел головкой, словно поуютнее умещаясь под шеей отца, и, всхлипывая, припал ушком к полным запекшимся губам отца.
Какие слова вливались в это розовое детское ушко, нам никогда не узнать. Но, думаю, слова утешения одинаковы на белом свете — что у диктатора, что у жестянщика…
В том диком пекле затерялся малый след… Где-то — пепелинкой в пепле… И некому отмстить, ответить… Мужчин в роду не стало — их истребили. Прошелся сапог солдатский по всей семье и роду Аминов.
Полковник Кузнеченков, отвернувшись от Амина с сыном, вымученно сказал Алексееву: «Пойдем отсюда — не могу…» Знать бы им, что они — последние, кто видит Амина живым. Почему они, медики, бросили тогда их — Бог его знает, и он один им судья. Когда военврачи бежали по коридору, ударило с адским грохотом, разорвалось пространство, и взрывной волной их отбросило к двери, за которой они и укрылись. В зале было темно и пусто, из высоких широченных окон, с уже полностью выбитыми стеклами, немилосердно обдувало холодным воздухом и доносились звуки выстрелов и взрывов. Они встали в проемах окон, прячась от случайной пули: Кузнеченков — в простенок слева от окна, Алексеев — справа. Так судьба их и разделила в этой жизни.
Распахнется от удара ногой дверь, и грохот этот ударит не по перепонкам, а шибанет с жуткой силой по сердцу в предчувствии еще неугаданной беды, и в темноте, из губительной тьмы, запульсирует долгая автоматная очередь — предвестник кончины… Кто стрелял, зачем — поди разберись в пылу и азарте атаки.
И сегодня, годы спустя, убивец молчит. Один он влетел, один полоснул от бедра или навскидку, и один он знает об убитом враче и своем невольном согрешении. Или же прикрылся щитом, загодя заготовленным «комитетчиками», осознающими — позор надобно скрыть: свой своего порешил, на тот свет отправил. Думали, думали, пока не решили — бах его! — в шкаф: «спрятали» в нем полковника медицинской службы, главного терапевта. И как после такого не сплюнуть в сердцах и не выругаться. Угораздило же бестолочей, без всякого почтения к военному человеку, определить его принять смерть в затхлом запертом шкафу. Не стану резонерствовать о том, что залы резиденций — это не коммунальные московские квартиры, в которых вдоль стен и по углам в нагромождении теснятся и шифоньер от бабушки, и гардероб от дедушки, и шкаф от тетушки, и тумбочка от времени былого. А ведь как оправдывается боец Сергей Коломеец годы спустя (2009 г.): «Нам инструкция была дана: если комната пуста, дать контрольную очередь по мебели, по шкафам и под кроватью».
После таких слов становится понятно, почему Виктора Петровича ловко «упрятали» в шкаф и упорно продолжают «прятать» и сегодня. И при этом еще намекают нам: инструкция, мол, всему виной — лупить приказано с бедра да веером без размышлений. А потому боец здесь ни при чем — попал под руку человек, а пуля, как известно, тем более шальная, — дура. Но вот беда: где ударит — там и дыра. Непредумышленно все вышло, а человека нет. Нам пояснили, мы — прозрели, и вроде бы не так уж «удручающе» полковник и убит…
А ты все же пойди, боец, повинись перед сыном полковника — адрес его я тебе подскажу. У тебя, наверное, внуки растут — для них это важно. А может, вовсе и не трусишка он, этот молчун, может, убит был в том бесславном бою? Или позже за грехи ему воздалось — пулей сражен был. Тогда они — квиты, и где-то там, высоко-высоко, их кто-то справедливо рассудит. И — простит…
Рухнет со стоном на пол полковник Кузнеченков, ударится тяжело, и, пока Алексеев, уже не обращая внимания на стрельбу, донесет его большое отяжелевшее тело до лестницы, военврач будет уже бездыханен.
— Мертвых приказано пока не брать, — отмахнутся от него у входа во дворец, где грузили на машину раненых. До него не сразу дойдет, что сказал это на чисто русском языке солдат в афганской форме.
— Он еще жив, просто ранен, — обманет Алексеев.
Полковника погрузят в бронетранспортер. Его попутчиками будут изувеченные боем ребята из экипажа Олега Балашова (группа КГБ «Гром»). За радостью, что жизнь для них продолжается, за мужиковато- фамильярной просьбой: «Дай закурить», уже прореживались пока не видимые и не осязаемые всходы покалеченных душ. Еще незримо было душевное увечье, но окаянный штурм царапнул отметиной разум и сердце и уже обнаружил себя в пренебрежительном, до наглости и бесстыдства, отношении к телу павшего солдата, над прахом которого полковые знамена и головы склоняют, а не подтрунивают. Пусть и случайно, в состоянии возбуждения и исступления, пусть и не желая худого. Я так прошелся по Владимиру Федосееву, но без всякой укоризны в его сторону — понимаю бойца, который только что вышел из пекла. И все же на пороге судеб этих людей, переживших ночь Кабула, лежала жестокость и черствость — останется только сделать следующий шаг…
«После боя подошел ко мне Володя Гришин, спросил насчет самочувствия, — рассказывал об этом эпизоде сам Федосеев. — Я ответил, что нормально. Тогда он подхватил меня, и на одной ноге я допрыгал с его помощью до машины. Лешу Баева положили рядом. Ко мне на колени поместили врача — то ли хирурга, то ли терапевта. Пощупал я его — готов. Говорю: „Ребята, он же мертвый. Можно, я положу его вниз? Какая ему разница?“
Положили. Как мертвого, который уже никогда не сможет обидеться. Анатолий Владимирович поднял Кузнеченкова с железного пола, обтер лицо, волосы на голове расчесал, прикрыл плотно веки, дождался оказии и довез его тело до посольской больницы. Поспешившим навстречу врачам сказал глухо, подавляя боль: „Мы ему уже не нужны“. А сам встал к операционному столу, на который, один за другим, сменяясь, начали поступать раненые: советские, афганские, гражданские, военные, женщины и дети.»
…Кабул, погруженный во тьму, привычную для себя, вековую, столько проглотил в эту ночь трассеров, выстрелов, автоматных и пулеметных очередей, уханий гранатометов, раскатных выстрелов пушек и орудий, разрывов гранат, брызг расплавленного разящего металла, снопов косящего огня — что содрогнулся подлунный мир. И раненные осколками, пулями, огнем опаленные и обгорелые бойцы и солдаты все поступали и поступали. Их латали, зашивали раны, а следом сбрасывали в тазы, без всякого уважения к омертвелому мясу, ненужные части — фрагменты рук и ступней.
Одни из первых погибших при штурме дворца, первые «ноль двадцать первые» в афганской войне: полковник Кузнеченков, спасавший Амина, и полковник Бояринов, порывавшийся его, Амина, убить, — лежали в морге. Рядом. Геннадию Бояринову посмертно присвоили звание Героя Советского Союза. И Виктора Кузнеченкова, тоже посмертно, отметили орденом Красной Звезды. Обоих — за выполнение своего служебного долга. Афганистан начинался вот с таких нелепых стечений обстоятельств…
Сын Виктора Петровича Кузнеченкова закончил Ленинградскую военно-медицинскую академию имени Кирова и стал военным врачом. На кафедре военно-полевой хирургии его учил профессор, доктор медицинских наук полковник Алексеев, который за Афганистан «заслужил» только грамоту с тремя ошибками. Правда, на международном симпозиуме «Медицина катастроф», проходившем в Италии, Папа Римский за самоотверженность при спасении людей в экстремальных условиях в дни католического
