делали свое дело: он все чаще демонстрировал отцу растущую мускулатуру, из тщедушного неженки постепенно превращаясь в жилистого и шустрого пацана. Да, Олег Старцев вполне мог гордиться своими детьми.
— Ты еще не разговаривал с дядей Севой? — спросила Любашка, приканчивая морковку, и переходя к йогурту.
Старцеву стало неловко:
— Нет, Люб, пока что-то не получилось. Но ты же понимаешь, я о таких вещах не забываю…
«Дядей Севой» дочь называла бывшего однокашника Старцева, ныне возглавлявшего одну из кафедр их общей алма-матер. Куда идти учиться после школы девочке из приличной семьи, если девочкина мама до обморока боится отпускать ее за рубеж? У Старцева сомнений не было — туда же, где учился он сам, в МГИМО. Чтобы Люба поступила, даже просить никого не нужно — достаточно напомнить Севе, что дитя подросло.
— И не надо, не говори с ним, — дочь выковыривала из йогурта кусочек персика, — Я еще раз подумала и решила. Я туда не пойду.
Глаза чадолюбивого родителя медленно поднялись от чашки с дымящимся кофе.
— Как это понимать?
— Па, — дочь отложила ложку, — Ты подожди. Ты не нервничай. Ну, сам подумай — какой из меня экономист?
Люба успевала на отлично по всем предметам — сказывались и благодатные гены, и условия, старательно создаваемые матерью для идеального гармоничного развития детей. Но девочка права — ее пятерки по математике сильно отличаются от пятерок по истории, например. Точные науки не вызывают у Любы Старцевой ни вдохновения, ни любопытства. Все это так, но менять решение накануне вступительных экзаменов…
— И что дальше? — спросил Старцев нехорошим голосом.
— Дальше? Дальше — юрфак МГУ. Ты не волнуйся, па, — заметив, что отец напрягся, хитрая девчонка подошла к нему, обняла за шею, потерлась щекой, — У меня получится. Вот посмотришь.
Старцев взглянул на жену. Анюша страдальчески свела брови: да, вот такая у нас с тобой дочь. А что делать?
— Я сейчас буду думать, с кем договариваться, — вздохнул он, — На вскидку вспомнить некого, значит, придется искать. А ты через неделю скажешь, что опять передумала, и попросишься в балетное училище…
— В балетное не попрошусь, — пообещала дочь, — У меня подъем низкий и растяжка плохая, не возьмут. А договариваться ни с кем не надо. Я сама.
— Чего — сама? — рассердился отец, — Ты собираешься менять документы и поступать под другой фамилией, да? А если нет, то представь себе следующее: как только станет известно, чья ты дочь, любой экзаменатор, у которого в этот день будет плохое настроение, завалит тебя на первом же вопросе — для восстановления социальной справедливости в отдельно взятом вузе страны.
— Почему ты думаешь, что тебя так все не любят? — тихо спросила дочь.
Он не нашел, что ответить. Посмотрел на часы — уже минут пять, как пора было выехать из дому. Взял со спинки стула пиджак, прихватил портфель и пошел.
Приоткрыв глаз, Малышев покосился на соседнюю подушку. Чуда не случилось — на подушке по-прежнему покоилась голова безмятежно спящей актрисы Кукулиной.
Золотистые локоны актрисы Кукулиной, как и положено по законам жанра, разметались. Разумеется, ее прелестные пухлые губки приоткрылись. Без сомнения, ее длинные ресницы трепетали… При взгляде на младенчески спящего златокудрого ангела, Малышев поморщился.
У президента Росинтербанка Сергея Малышева была одна странная на взгляд прочих особенность — он терпеть не мог спать с женщинами.
Нет, не в том смысле. В том смысле у Сергея Малышева все было в порядке, тьфу-тьфу-тьфу, сплюньте немедленно через левое плечо!… Болтать, флиртовать, целоваться, заниматься сексом, валять дурака и развлекаться с женщинами он мог, хотел и умел. А вот спать рядом, в одной постели — увольте!
Во— первых, извольте всю ночь себя контролировать -не всхрапнуть, не задеть ненароком. Во-вторых, просто тесно. Сто девяносто восемь сантиметров малышевского тела требовали пространства. На половинке кровати — какой бы просторной кровать не была — Малышев умещаться не желал.
В— третьих, ему не нравились лица спящих женщин. Все, что наяву жило и менялось, слепило улыбкой, трогательно морщилось, играло и звало -все это гасло, меркло и расплывалось, стоило чаровнице забыться сном.
Еще больше он не любил лица женщин проснувшихся. Припухшие неосмысленные глаза, всклокоченные волосы, мятый след на щеке… И ведь тут же бросится целовать, зубы не почистив! А если сбегает и почистит — еще хуже.
Словом, Малышев не любил спать с женщинами и умело избегал подобных ситуаций — уходил сам или тактично выпроваживал даму сердца.
Но Ариадна Кукулина была не подмосковной пэтэушницей, выбившейся в модельки. Ариадна Кукулина была знаменитой актрисой, любимицей миллионов, да к тому же барышней из хорошей кинематографической семьи. Отправить ее домой среди ночи было неловко. Самому уходить из своей же спальни — тоже, вроде, не к лицу…
И ему еще советуют жениться. Добровольно обречь себя на еженощную муку и ежеутренние терзания. Жестокие, неумные люди!
Он посмотрел на будильник. Без десяти семь. Накинув халат и стараясь не шуметь, чтоб не спугнуть раньше времени спящую красавицу (заморгает ресницами, заулыбается, не помня о мутных глазах — ох, нет!), Малышев вышел из спальни.
Душ. Хорошо бы, конечно, холодный, прямо-таки ледяной, да с бодрым кряканьем. Как в романах пишут. В романах что ни супермен, то извращенец отъявленный: любит ледяной душ, а кофе пьет непременно «крепчайший», обязательно «обжигающий» и уж точно без сахара. Малышев в супермены не метит, к мазохизму позывов не чувствует, а посему душ — теплый, а кофе — сладкий и лучше со сливками.
Кофе он сварил сам. Умел. Еще умел заваривать чай (лучше бы в пакетиках) и жарить яичницу. На этом кулинарные таланты президента Росинтербанка заканчивались.
Впрочем, никаких особых кулинарных талантов Малышеву для жизнеобеспечения не требовалось. Едва кофе вскипел, мяукнул домофон, и через минуту человек в белой хлопчатобумажной куртке вкатил в столовую сервировочный столик, с которого и составил проворно на стол целую гору тарелок, тарелочек, вазочек, мисочек.
Свежайшие блинчики, еще горячие, еще трепещущие, золотились на белом фарфоре, и с них стекало, тая, бледно-золотое масло. К блинчикам — джемы, светящиеся янтарем и рубинами в хрустальных плошках. Застенчиво предлагала себя холодная телятина — нежная, розовая, до прозрачности тонко нарезанная. Яркие, как с картинки, овощи, возлегали на гофрированных листьях греческого салата, и рядом — малая серебряная чаша с чудовищно крупными иссиня-черными маслинами, которые привередливый Малышев любил до исступления, до истечения слюны. Вот и сейчас он немедленно подцепил маслинового монстра и отправил в рот.
А на столе появлялись тарелки новые и новые: с бело-золотыми клинышками чизкейка, заштрихованными карамельными нитями, с фаршированными яйцами, с лоснящейся ветчиной, с пирожками, с диетическими галетами и антидиетическим, возмутительно калорийным печеньицем, которого Малышев в задумчивости съедал, бывало, и по килограмму в один присест.
Оставалось разбудить Ариадну Куклину, романтично позавтракать и трепетно попрощаться — навсегда, ибо дальнейшее продолжение отношений совершенно невозможно. У Ариадны положение девушки на выданье, а холостячество Сергея Малышева давно колет глаза всем светским маменькам и тетушкам. Не стоит усложнять ситуацию. Неделя на роман — и так многовато.
Проводив человека в белой куртке, Малышев прошел в кабинет, выдвинул ящик стола. Оттуда вынул загодя припасенный футлярчик синего бархату, открыл и полюбовался. Стильная подвеска из белого золота с пятью крохотными сапфирчиками. То, что надо. Правильно выбрали, вовремя доставили — на Малышева работали толковые люди! Значит, спасибо, дорогая. Спасибо и — прощай!…
