приюта будут слетаться голуби и ворковать, а я, жертва врачебной ошибки, буду тянуть к ним свои иссохшие старческие руки, – тут я уже заревела в полный голос.
Заспанная медсестра выглянула из какой-то двери и предложила баралгинчику внутримышечно. Баралгинчик не мог спасти от чудовищных видений, и я отказалась. Сестричка посоветовала мне не драть горло зазря и не будить тех, кому действительно тяжело.
Я притихла и скулила уже под одеялом, поэтому не услышала, что кто-то ко мне подошел, и вздрогнула, когда чужая рука коснулась моего затылка.
В конце коридора горела единственная лампочка, коридор был длинным, а возле меня стоял некий молодой человек и глядел внимательно, как я плачу.
– Новенькая? – спросил он вполголоса. – Ты с чем?
– С ногой, – ответила я недоверчиво.
– Ну, это не страшно. Без ноги было бы хуже, – успокоил он меня. – Ты чего ревешь-то? Больно?
Мне было не больно, мне было страшно, но я все равно кивнула. Судя по тому, что я могла разглядеть в сумраке коридора, он был молод, у него были слишком длинные волосы, патлавшиеся по плечам, и правая рука была забинтована до состояния боксерской перчатки.
– Сестру позвать?
Я отказалась от сестры. Он присел на мою кровать и спросил:
– А ты знаешь, откуда у человека вот тут ямочка? – Он показал между губами и носом. – Это, когда ты еще не родилась, к тебе пришел ангел. Он подарил тебе очень важную тайну и сделал вот так: тс-с-с! Никому не рассказывай!
– А что это за тайна? – спросила я, ощупывая искомую ямочку.
– Это твоя душа, – сказал утешитель. – Меня зовут Володя. А тебя?
Я назвалась, он посоветовал поспать до утра и ушел.
Утром кто-то бегал мимо моей постели на громадных каблуках – это была дежурная сестра, по поводу Нового года нарядившаяся в новые туфли и огрызок елочной мишуры поверх белого колпачка. Я ее видела сквозь сон, в котором бегали туда-сюда дрессированные пони. Потом мне под мышку ткнули ледяной градусник, и я окончательно проснулась. Три вещи – 31 декабря, мерзкая боль в ноге и голубые больничные стены – сфокусировались в единой точке, и новый день начался новыми слезами.
Больные уже вовсю разгуливали по коридору, волоча руки и ноги, спеленатые бинтами, бережно неся послеоперационные животы. У меня не было халата, не было даже ночной рубашки, и встать на глазах у восхищенной публики из-под одеяла я не могла. Женщина в белом, стуча каблуками, пронеслась мимо, остановилась, глянула на меня:
– Он тебе сейчас все принесет, не переживай!
– Кто – он?
– Знакомый твой из двенадцатой палаты. С утра пристал к сестре-хозяйке, чтоб халат тебе выдала.
Я вспомнила ночного ангела и его тайну. Он тотчас и явился, неся в левой руке белую ширму и через правую, забинтованную, перекинув что-то зеленое и байковое.
– Доброе утро!
Он аккуратно расставил ширму и заметил одному из больных, что рассматривать тут особо нечего. С горем пополам я оделась. Потом он принес мне завтрак, который я есть не стала, и тросточку, с которой я отправилась позвонить. Мама всплакнула в трубку, что врач не разрешает забрать меня домой даже на новогоднюю ночь, что халат и все необходимое она принесет через час, что говорят, как встретишь Новый год, так его и проведешь, не дай Бог, конечно…
Я доковыляла до своей койки в полной уверенности, что ничего хорошего в этой жизни меня не ждет. Я рыдала до перевязки, потом орала на перевязке, когда медсестра подло дернула присохший бинт и долго потом ковырялась в бедной моей ноге. Очевидно, о моем поведении доложили кому следует, потому что пришел молодой усатый доктор, хорошенько меня рассмотрел и сказал, что концерты не помогут, из больницы уехать мне не разрешат и я вполне в силах сообщить своей мамочке, чтобы она не названивала во все инстанции с требованием отпустить меня домой.
Володя два раза приходил молча посидеть рядом. В третий раз он сказал, что вообще-то Новых годов в моей жизни будет сколько угодно, что ничего страшного нет. Ну что он в этом понимал, тот Володя!
Приходил и доктор. Спросил весело: «Все ревешь? Надо же, сколько лишней жидкости в организме!» На второй раз, пробегая мимо, удивился, откуда в организме столько лишних сил для страданий. На третий раз уже поморщился. Часов в восемь вечера, когда я слушала молчание Володи и все еще разливалась слезами, доктор крикнул из другого конца коридора: «Нина, отправляй эту царевну несмеяну, за ней приехали! И чтоб завтра, – это он сказал уже мне, – завтра к шести часам на этом самом месте – как штык! Ну надо же! – всплеснул он руками. – Выревела-таки!» Оказывается, к вечеру он сам позвонил нам домой и потребовал, чтобы мама моментально забрала свою истеричку.
Новый год я встретила дома, а вечером первого января Володя ждал меня у больничного лифта. Я гордо прохромала с ним к своей кровати.
– Сегодня, наверное, тебя в палату переведут, – сказал он.
Мне уже не было ни больно, ни страшно, поэтому я засмеялась так, как засмеялась бы любая девочка пятнадцати лет в ответ на любую реплику восемнадцатилетнего парня. То есть – очень глупо и невпопад. Володя посмотрел немножко удивленно.
Надо сказать, что на самом деле ему было уже почти девятнадцать. Надо сказать, что длинные волосы у него были иссиня-черные, очень бледная кожа, очень темные и блескучие глаза, от взгляда которых трудно было спрятать свой взгляд. Потом, через пару лет, я узнала, что именно такой тип называется демоническим или поэтическим – это у кого на что хватает фантазии. А тогда мне просто казалось, что он очень красив.
Перевязки и кровожадной медсестры я боялась до мурашек, и Володя предложил отправиться на экзекуцию вместе.
У него была ошпарена рука. Ошпарена паром вся правая кисть. Это была просто сплошная рана, от которой бинт отрывался вместе с пластами и мертвой, и даже живой кожи. Я с трудом могла представить, насколько это может быть больно. Володя сжал зубы так, что на скулах у него вспучились какие-то косточки, и стал еще бледнее, и лицо у него покрылось испариной. Это было страшно.
В перевязочную зашел усатый врач, поцокал языком над Володиной рукой, насоветовал что-то медсестре и велел терпеть. Кричать я теперь не могла – стыдно было.
– Что, несмеяна, уже не боишься? – улыбнулась добрая женщина, пинцетом выдирая из раны дренаж.
– Нет, – соврала я.
Юноша демонической наружности обрел в моих глазах ореол мученика и заинтересовал окончательно.
Надо заметить, что меня в то время начали интересовать многие вещи. В школе нарасхват шел Фрейд (подпольно, конечно, вернее, подпартно: мы читали его под партами на уроках алгебры), в моду входила психология, какие-то брошюрки передавались из рук в руки, женские журналы (дамских тогда еще не было) экспериментировали с гороскопами и психологическими тестами. Я пошла дальше брошюрок и тестов – двоюродная сестра, врач-психиатр по профессии, снабжала меня любопытнейшей литературой. Но все теоретические знания требовали практических наблюдений и применений, и однажды я до полусмерти напугала мать своей подруги, сообщив о предполагаемых суицидальных наклонностях ее дочери: подруга имела глупость доложить мне, что любимейшее ее цветовое сочетание – фиолетовый с желтым, классический пример из учебников.
Я знала, что у людей в больнице может сработать так называемый эффект купе. Случайно встретившись, чтобы разойтись навсегда, они способны многое рассказать попутчику, даже слишком многое, чего не позволили бы себе в других обстоятельствах. Володя был мне интересен, мы повстречались с ним в больнице, и я решила устроить себе маленький экзамен, вызвав его на откровенность и заставив сработать эффект купе.
Когда он в очередной раз пришел ко мне в гости (так называлось сидение на краешке моей кровати), я ненавязчиво попыталась его разговорить. На нем была больничная пижама и казенные тапочки – один красный, другой темно-красный. Он выглядел очень одиноким, и я осторожно спросила, почему его никто не
