как школьные друзья невесты, вернулись рано, еще часу ночи не было. Ужинать отказались, сославшись на обильное угощение. Володя был как-то особенно тих и задумчив, хотя сильно выпивши ребята не были. Вадик коротко отчитался перед матерью за увиденное, Маша из вежливости послушала, как чинно-постно резвилась городская молодежь, и все разошлись по своим закуткам.
Потом, уже поздно ночью, Маша, хоть и была «после суток», услышала, как сыновья в два голоса бубнили у Володи в комнате – она была самой дальней от Машиной. Поэтому понять, о чем они говорят, Маша не могла, а идти подслушивать по предательски скрипучему, давно требовавшему сбивки полу было бессмысленно. Утешившись мыслью, что это, должно быть, о свадьбе и о подарках молодым, Маша заснула.
Скоро даже в Выселках, прикрывавших город с севера и собиравших основные прилагавшиеся их местности снежные запасы, растаяли сугробы. Маша выговаривала ребятам за неснятую в сенцах обувь, на которой они проносили в дом ошметья желтой подмосковной грязи. А вот и наклюнулись на ветках первые листья. Небрежно размазанные по бледно-голубому небу зимние облака свернулись уютными клубочками и превратились в летние, кучевые. Прогремела первая весенняя гроза. И не только в природе…
Как-то утром в субботу, за завтраком, сыновья, несмотря на давно ничем не омрачавшееся благополучие, были молчаливы, старались не встречаться с Машей глазами, напротив, тайком переглядывались между собой. Но это не ускользнуло от бдительного Машиного взора.
«Может, повздорили? Или денег хотят на что-нибудь попросить?»
Маша, по соблюдаемой в Выселках священной традиции, забирала у сыновей все деньги и выдавала ежедневно – по надобности. Древний обычай происходил из твердого убеждения, что любой мужик, имеющий на руках сколько-нибудь значительную сумму, обязательно, неукоснительно и неизбежно пропьет ее всю до копейки в тот же день. Некоторые особенно дальновидные хозяйки старались менять в магазинах побольше мелочи и выдавать мужу на обед восемьдесят копеек, а не рубль. Диалектика была проста и незамысловата: восемьдесят копеек – это еще обед, а рубль – это уже пьянка. Нет, Машины-то ребята были непьющие, в отца – хоть этим он был хорош, и традиция отъема зарплаты в их семье соблюдалась постольку-поскольку. Тем более что они не возражали – так спокойнее. Кто деньги держит, тот и за покупками ходит. А оно им надо – по лавкам шлындать за спичками или крупой? Мама лучше знает, мама все правильнее сделает.
«… Ну, если на дело, то дам», – подумала Маша, когда Володя, пристально глядя на стоящий перед ним стакан чаю, глубоко вдохнул и сказал:
– Мама, мне надо сообщить тебе кое-что…
Потом Маша, перебирая в голове эти события, вспоминала – ведь даже и тенью у нее в голове не мелькнуло, что это будет такое…
Такое!
– Мы с одной девушкой подали заявление в ЗАГС. Ну, в общем, я женюсь. – Только тут он осмелился поднять на мать оробелый, чуть жалкий взгляд.
Хорошо тут же стоял стул, на который Маша рухнула всем своим весом, со сведенными в горестной судороге руками и сразу превратившимся в скорбный серпик, рожками вниз, ртом… Хорошо стул выдержал – а то растянулась бы на полу, убилась бы насмерть. А может, так и лучше было бы.
– Да… как же… это?! – только и смогла вымолвить через несколько секунд Маша, едва сдерживая жестоко колотивший ее озноб.
– Так же, – пожал плечами Володя. – Я женюсь. Что в этом такого?
– Володечка, милый, сынок! – запричитала Маша, качаясь из стороны в сторону. – Не надо, а? Родной, не нада-а-а…
– Ну, мам, ну почему?
Маша заметила, как подурнело, сморщившись, лицо младшенького. Потом он, дернувшись всем телом, отвернулся к окну.
– Ну а зачем тебе это, а, сынок? Рано так…
Володя резко встал, чуть не свалив стул, и принялся ходить по кухне – три шага туда, три обратно.
– Рано… Зачем тебе это, зачем?… – едва ворочая языком, бормотала Маша.
– Мам, мне двадцать семь лет, у меня образование, работа… Пора и семью заводить.
– А это?! Это что? Братик, мама – это не семья?! – встрепенулась Маша, широко обводя руками кухоньку. – Это что тебе – не семья?! Это разве не семья? Мама, братишка… – Маша, найдя этот сокрушительный аргумент, с радостной надеждой взглянула на Вадика, но тот сидел, все так же подняв плечи и положив руки на стол, и продолжал глядеть в окно. – Вадичка, скажи ему! Почему он нас с тобой бросить хочет? – жалостно запела она.
Вадик не успел отреагировать – даже если и хотел, как Володя громко отрезал:
– Это решено, мама! Я женюсь.
– А почему ты у меня сначала разрешения не спросил? – плача втихую, поинтересовалась Маша.
– А я что – ответа не знал? – усмехнулся Володя. – Чего спрашивать-то? Сам все видел, знаю.
На этом месте Вадик вдруг встал и быстро вышел, даже не взглянув на мать. На каких-то задворках Машиной души мелькнула догадка, что младшенький так и не простил ей Настьки, рассказал все брату, да, поди, приукрасил, и теперь вряд ли будет удерживать брата от этого рокового шага. Но обдумывать эту сторону событий сейчас не было никакой возможности. Надо было каким угодно способом отговорить старшего сына от этого безрассудства.
– Володенька, сынок, ну не надо! Ну обо мне подумай, а? Я старая, я скоро умру… Тогда и женись, если тебе так необходимо.
– Ну, мам, во-первых, ты не старая, даже не на пенсии еще, а во-вторых, зачем я должен ждать твоей смерти, а?
«А чтоб я не видела, как ты с этой сыкухой… того… при мне… в моем доме милуешься!»
– И что за новый такой обычай – жениться, только когда родители умрут? Скажешь тоже! В общем… – В голосе сына появились твердые нотки, которых Маша прежде не замечала. – Завтра Танины родители ждут нас с тобой в гости. Ты поедешь?
– Да чтоб я… да к этим! – Маша почувствовала, как ее рот сжимается в тугую щелочку, руки – в кулаки, а кулаками она, сама даже того не желая, потрясает в воздухе, словно готовясь обрушить их на вражин, желавших отобрать у нее сына. – Да никогда! Не дождутся они!
– Хорошо, значит, обойдемся без тебя.
– Какхх… – Щелочка-рот совсем перестала пропускать воздух, и Маша не смогла не только говорить, но и дышать.
– Так, мама. Я женюсь. Нравится тебе – не нравится, а женюсь. Разговор окончен. Нет у тебя никакого права возражать.
Сын вышел из кухни, оставив Машу в непроницаемом, глухом оцепенении.
«Как, как это нет права?! Я вас вырастила, выкормила, а права не имею?!» – заколотило как молотком по рельсе в Машиной голове.
Потом вокруг стало темно.
Ощутила Маша себя лежащей на чем-то сыровато-прохладном и жестком. Неприятно пахло хлоркой, кто-то прямо над ней разговаривал резким, неласковым голосом.
– Женщина, женщина!.. Ну что, как вы себя чувствуете?
Маша с трудом открыла глаза и узрела потолок, густо крашенный подсиненной побелкой. С трудом она повернула голову – рядом стояла полная женщина с недовольным лицом и в белом застиранном халате.
– Плохо…
«А! Довели мать! Довели! До больницы довели!»
– Что болит?
«Душа! Душа болит! За сыночков!» – хотелось сказать Маше, но сил на это не было, да и вряд ли врачиха из городской поликлиники восприняла бы всерьез ее горести.
Им бы лишь рецептов вагон навыписывать да отправить человека умирать домой. Знамо дело. Поэтому Маша только прошептала:
– Сердце болит, давит…
