— Срок мне судья назначит. Уж как отсижу от звонка до звонка, тогда и приходи. А пока увы… тебе на службу, мне в камеру предварительного заключения!
— Вот что, девка, — не сдержался старый казак. — Ты энти глупости брось, собирай-ка вещички да айда с нами наверх. Сама небось по чистому небушку истосковалась, по зелёной травке, по лазоревым цветам…
— О травке поподробнее, пожалуйста, — ещё раз обернулась к нему Катя. — Чтоб я такую же нашей экспертной комиссии подсунула покурить, пока они в центре Невского проспекта запечённого динозавра протоколировать будут.
Мой денщик надулся. Хозяйка не отступала. Я метался меж ними, как меж молотом и наковальней, общая напряжённость росла, и тут в ворота дворца кто-то гулко стукнул большущим кулаком, грозно проорав:
— Иловайский, мать твою, открывай!
— Ща, разбежались. — Не глядя даже в монитор, моя любовь привычным жестом опустила ручку огнемётов.
Ревущее пламя заволокло площадку…
— А кто там хоть нарывался-то? — запоздало уточнила она, и мы с Прохором тихо-тихо ответили:
— Дядя, казачий генерал Иловайский 12-й, Василий Дмитриевич.
— Типа в гости пришёл? — попыталась не поверить Катя, бледнея и краснея попеременно.
— Типа да.
— Зря он так… без предупреждения…
— Наверное. — Мы скорбно сняли головные уборы.
— Опять я дура… Да что ж за день такой, а? Одного свежего велоцираптора в собственном соку приготовили вы, одного пожилого казачьего генерала поджарила я — прямо какая-то кулинарная передача «Смак» с Андреем Макаревичем. Но с какого перепоя твой дядя вообще здесь взялся?!!
— Это я сдуру Моньку со Шлёмкой за их превосходительством отправил, — честно повинился Прохор, опускаясь на колени и широко крестясь. — Думал, как им город доверить, а уж атаман-то небось не подведёт. Сам-то вон Илюшеньке на подмогу побёг, а упырям вашим наказал: Василия Дмитриевича предупредить, чтоб за порядком тут последил. Вот он, как человек благородства и чести, своих не бросил, взял да и заявился. Дайте хоть глянуть одним глазком, может, там горстку пепла сгрести можно, похоронить чего…
— Хм… площадь чистая. Слишком чистая. — Мы все трое уставились в монитор. — Слышь, станичники, а этот ваш генерал, он… ну это… воспарить не мог? Типа как от большой святости…
— Не уверены, — поморщились мы, но перед воротами, где ещё только пять минут назад стоял мой дядя при полной форме и всех регалиях, действительно не было ни одной обгорелой пуговицы! Может, и впрямь воспарил?..
— Иловайский, глянь, это что, мне кажется? — изменившимся голосом спросила Катя, тыча пальчиком в монитор.
Я проследил за её взглядом и едва не поседел — на экране в маленьком оконце была чётко видна львиная голова с закопчённой пастью, а прямо у неё меж ушей стоял широкий генеральский сапог!
— Поверни камеру слежения… — попросил я.
Один миг — и нашим изумлённым взорам предстал великолепный именитый генерал Василий Дмитриевич, стоящий на одной ноге в позе китайского аиста, без единого ожога и даже пятнышка гари.
— Я такого казачьего кунг-фу даже в кино не видела, — едва дыша, ахнула Катенька. — Джеки Чан отдыхает, завистливо покуривая в сторонке… Снимай своего дядю, хорунжий, у тебя на всё про всё десять минут, я краситься убежала!
Ну, по совести говоря, в десять минут не уложились ни мы с Прохором, ни она. Зато примерно через полчаса мой драгоценный родственник, распахнув отеческие объятия, прижал к широкой груди скромненькую Катерину в неброском длинном платье с пуговичками под шею, смиренными ресницами и журчащей речью…
— А хороша-то как, хороша! Ох и оторвал ты себе девку, Иловайский… Хвалю! Стройна, очами прекрасна, росту годящегося, кудрями задушит не глядя, а грудь… грудь… ну, кхм… это… грудь-то!
— Вам чаю или кофе? — ангельски сдвинув брови, прервала его моя зазноба. — Мартини уж нет, ваш племянник с денщиком выжрали!
— Ах они охальники, — смешливо погрозил пальцем мой дядя. — Ну коли кофейком старика обрадуешь, так и оно добре будет. А ты, Илюшка, скарабей египетский, всю печень мне сгрыз! Давай-кась докладывай, что почём у вас тут происходит?
Вот что-что, а докладывать я умею. Мне не привыкать — ни врать, ни выкручиваться, ни приукрашивать, ни расписывать ляпис-лазурью по белому ломоносовскому фарфору! К окончанию моей героической повести не то что сам дядя-генерал, но даже и старина Прохор, как непосредственный свидетель, и то вытирал скупую слезу восхищения…
— И как ты только, отрок мой неразумный, удумал людей берёзовой рощей обернуть?
— Слышал, что такое запорожские казаки делали, когда их в степи татары или ляхи догоняли: характерники всех в круг ставили, пики в землю втыкали, и являлась взорам вражьим случайная рощица в чистом поле. Как опасность минует, казаки морок снимали…
— Стало быть, морок, аллегория, обман зрения, а не колдовство богопротивное, — удовлетворённо ухмылялся в усы мой дядя, принимая из Катиных рук чудный высокий бокал с коричнево-белым кофе, высокой шапкой взбитого молока, щепотью корицы сверху и чёрной трубочкой до дна.
— Кофе по-ирландски, — сквозь зубы пояснила она мне. — На донышке ложка вискаря, и согревает дольше, и прошибает нехило. Сахар добавить?
— Изволь, красавица, да немного, пять-шесть кусков довольно будет… И уж окажи честь, поведай старику, какого ты рода-племени и чем так моего олуха царя небесного пленила? Хотя чем, это я и так вижу, взор от кой-чего отвесть трудно… — начал было дядюшка, но осёкся. — Ох, ох ты царица небесная! Как гневно очи-то заблистали… Неужто сболтнул чего лишнее?! Ну да не гневись, прости седого человека. А чтой-то там в кофе твоём дивном на донышке плескалось? Вроде и дрянь какая, но ведь с крепостью…
— Виски, — без малейшего раздражения пояснила Катя, подумала и, принеся, свинтила крышку у чудной треугольной бутыли прозрачного коричневого напитка. — Сама не пью, близким не рекомендую, держу как растирание от простуды. Илье тоже не дам, мне от него ещё деток рожать, но вам, дядя Вася и дядя Прохор, набулькаю от всей души! Подставляйте кружки!
…Мы уходили из Оборотного города через тот же тоннель в могиле на кладбище. Я посередине, слева и справа на моих плечах два старых казака, пьяно орущие на всю степь:
— Не для меня-а звенят ручьи, текут алмазны-ыми струями. Там де-эва с пышными грудя-а-ами, она-а растёт не для меня-а!..
Вообще-то по тексту правильно «дева с чёрными бровями», но мой денщик на ходу подправил, генерал поддержал, и кто бы стал с ними спорить?! Когда выбирались к околице, из кустов выскочили шестеро чумчар с кривыми ножами наперевес, глянули на нас, вытаращили зенки и от греха подальше запрыгнули в кусты обратно. Умнеют на глазах, аж жуть…
Потом пролетала на подрагивающей метле перепачканная сажей ведьма Фифи в половине рыжего парика. Уцелела, надо же! Она что-то пыталась орать, плеваться сверху и даже гадить на лету, как ворона, но не вышло. Видать, практики маловато, всё на своё же помело или мимо…
В село вошли с песнями, чуток усталые, донельзя довольные и вовремя подхваченные бдительными казачьими дозорами. Как ночь прошла, и не помню даже, но спал хорошо, без снов.
Если какие вопросы у меня и оставались, то вполне могли подождать до завтра. Например, кто прислал ту Смерть с косой? Куда делся предатель-докладчик-демократ-толераст Жарковский? Уволят ли теперь Катеньку из Оборотного города или так обойдётся? А если обойдётся, то что она будет делать со всеми теми «обещаниями», которые я так охотно понараздавал нечисти, едва ли не подписав в приказном порядке одной левой ногой?
А-а, успею выяснить, жизнь-то ведь только начинается… Эх, любо!
