— Всё исполнено, хорунжий! Мы тя ещё от церкви углядели, да ты быстро шёл, вот тока-тока тут и догнали… Чего рожа-то такая злая, али отец Григорий чачей угостить пожадничал?
— Готов ваш отец Григорий…
— Ну туда ему и дорога, — сплюнул через правое плечо Шлёма. — Я ж говорил, чё казачок его грохнет? А ты — не верю, не верю! На-кася выкуси, замочил батюшку и не устыдобился!
— Да живой он! — в сердцах взвыл я. — Пьянущий в тарантас, но живой! Ещё и с порога папаху мне пулей продырявил заместо «здрасте, добрый день»!
— Это он у нас постоянно так развлекается, — облегчённо выдохнул Моня. — Как зенки зальёт, так и палит по прихожанам, хоть храм за версту обходи! Говорит потом, будто родной аул от русской армии обороняет… А нам с того легче, что ли?!
Я тоже сочувственно покачал головой, потом резко вспомнил, куда и зачем пришёл, и, пару раз бодро постучав в дверь кулаком, шагнул внутрь, не дожидаясь особого приглашения. А потом с той же скоростью выпрыгнул обратно…
— Там же дышать нечем! Сплошная мертвечина, — прорычал я, но упыри в четыре руки затолкали меня в лавку. Хорошо хоть дверь догадались оставить открытой, иначе я бы точно откинул шпоры…
— О, неужели сам Илья Иловайский вернулся? Радость-то какая! — Из-за грубого, засаленного прилавка, отложив топор и чью-то волосатую голень, встала огромная туша мясника. — Скока за него хотите, упырче?
— Мы по делу, Павлуша, — сухо откликнулись Моня и Шлёма.
— Даром, что ли?! Воистину, mirabilis,[4] да и только!
— Даром — Машку за амбаром, и то — нездорово, так как Машка корова! — Процитировав один из перлов моего денщика, я выхватил пистолет и навёл дуло ровненько между свинячьих глаз лавочника. — Здороваться не буду, не за этим пришёл, а вот палец на курке так и чешется!
— Ты чего, человече?
— Чего? Я же обещал, что встретимся!
— Гаси его, казачок, чё зря болтать-то? — деловито сплюнув, посоветовал Шлёма, — Уж больно рожа у него сытая, отожрал на спекуляциях, мясо по дешёвке отбирает, а простому народу потом в пельмени морковку подмешивает. С той кулинарии многих пучит, вон хоть Моню… Моня, скажи?
— Ты чё брешешь, зараза?! — всерьёз обиделся второй упырь, и, пока эти два умника выкатились разбираться на улицу, я сунул пистолет за пояс и продолжил допрос:
— Откуда мясо набираете, милейший, вплоть до мизинчика?
— А тебе-то что с того? Мои поставки, моя коммерческая тайна. — Павлуша начал медленно уходить за прилавок, я так же неспешно двинулся следом.
— Про чумчару с перегрызенным горлом, разумеется, слышали?
— Да кто ж не слышал?! Все наслышаны, город маленький, любые новости разносятся с газетной скоростью. — Мясник незаметно (как он думал) потянул к себе широкий нож, быстро пряча его за спину.
— А какую тяжесть тележка ваша выдерживает? Сколько в неё трупов навалить можно, особенно если надо что-то спрятать…
— Чтоб ты провалился, ищейка царская! — взревел гигант, открыто бросаясь на меня.
Я ждал этого, потому легко увернулся, ответно полоснув его по бедру кривым бебутом. Вопреки ожиданию, из раны полилась не кровь, а желтоватый жир…
— Значит, уже и своих обманываете? Честную торговлю побоку, настоящим зверем заделаться решили, думали, на вас управы нет?!
— Моё это дело, личное! Не твоё, сатрап! — пыхтел он, гоняясь за мной вокруг перепачканной кровью колоды для рубки мяса. Я не подпускал его близко, но, пару раз ныряя под руку, раскроил ему ещё колено и бок. Павлуша выл, но не отставал…
— Чумчару мне не жаль, а вот за паренька невинного да и за беса-охранника ответить, пожалуй, придётся!
— Все вы одинаковы, что на земле, что под землёй, продыхнуть не даёте! Моя она, моя, моя!
— А вот это была последняя капля. — Я подставил здоровяку подножку и, рывком прыгнув на шею, нацелил лезвие бебута прямо в жирное горло, — Ваша роковая ошибка в том, что Катеньку я никому тронуть не позволю! Если умеете молиться, то сейчас самое время!
— Ка… какую Катеньку? — еле слышно просипел мясник.
— Хозяйку вашу. Ту самую, которую вы сегодня у меня на глазах едва не загрызли, перекинувшись в гиену, — сквозь зубы пояснил я. Клинок дрогнул и…
— Чё-то мы подумали тут, зря ты его жмёшь, хорунжий, — на два голоса раздалось за моей спиной. — Павлуша, он, конечно, сволота культурная и гад, каких поискать, однако же перекидываться не умеет. Даже простую личину надеть и то не могёт…
— Но он мне сам во всём признался!
— Мы б тоже призналися при таком-то гуманном допросе, — честно откликнулся Моня, а Шлёма логично предложил:
— Давай я тут улики всякие поищу, а ты покуда его на прицеле держи. Рванётся за границу в бега — стреляй серебром в спину! Небось не промажешь…
Я встал, сунул бебут в ножны и навёл пистолет на всё ещё лежащего мясника. Тот, тихо рыча, бился лысой головой об пол…
Два дружка-кровососа бодренько обыскивали лавку, совали везде носы, подняли всё вверх дном, но ни одного отрезанного мизинца не обнаружили. Я давно притерпелся к запаху, в упор не видел, чьё мясо продаётся в лавке, и думал лишь об одном: пусть они найдут хоть что-то, что позволит мне пристрелить этого типа.
Было кристально ясно — пришить ему участие во всех вышеописанных преступлениях не удастся. Если даже упыри убеждены, что он не умеет перекидываться в зверя, то все обвинения трещат по швам. Одними подозрениями отца Григория ничего не докажешь, а Катю вряд ли обрадует, если я накажу невиновного. Тем паче что истинный злодей, уйдя от расправы, затаится, выждет время и нанесёт удар исподтишка…
— Есть! Нашёл! — неожиданно заорал Шлёма, копаясь в самом дальнем углу.
Павлуша взвыл и стал передо мной на колени:
— Нате, стреляйте! А тока моя она, делиться не буду и съесть не дам! Моя курочка-а-а…
Действительно, в руках упыря покачивалась плетёная клетка с самой обычной курицей, маленькой, тощей, полуоперившейся, фактически ещё цыплёнком. Я почувствовал, как едет ум за разум. И из-за этого столько шума, криков, бросаний на меня с ножом, безобразной драки… Из-за какой-то курицы?!
— Давно свою хохлатку мечтал завести, — всхлипывая, пустился объяснять здоровяк, — Нельзя ж без домашнего животного, а я один, ни семьи, ни друзей… Думал, вот хоть какое, а утешение. В город птицу не пронесёшь, узнают, что у меня живое мясо, — на щепки лавку разнесут! Тайно провёз, в тележке старой, трупняками кладбищенскими завалил, бес и не заметил, а тут вы…
— Верни ему курицу, — тихо попросил я.
Павлуша обхватил плетёнку руками, прижал к рыхлой груди и уселся к нам спиной.
Наверное, мне следовало бы извиниться, но, честно говоря, не хотелось ни капли. Нанесённые мною увечья никоим образом мясника не обессилили, жир не кровь, зарастёт мгновенно, а у нас, по сути, остался всего один подозреваемый…
— Где тут у вас аптека?
Из лавки вышли молча. То есть Моня и Шлёма о чём-то своем шептались втихомолочку, но я в их разговоры не лез. По идее, конечно, мёртвого чумчару могли пронести и в мешке якобы с «мукой», и завёрнутым в татарские ковры, и ещё десятком контрабандных способов, но та самая мысль, которая стучалась мне в голову с самого начала, постепенно оформилась и властно заговорила во весь голос…
Отрезанный мизинец! Кто, чем и зачем мог это сделать? Отцу Григорию оно и на дух не надо, он шашлычник, ему мякоть неси, а пальцы он грызть и с голодухи не станет — гордый, дитя гор!
Павлуша мог оттяпать мизинец мясницким тесаком, но он не владеет искусством перевоплощения. Ведь большинство здешних жителей, как я уже упоминал, носили личины, и я видел это дело насквозь. Но
