Москве лихо покуролесил, аж три обоза золота награбленного с собой увезти пытался. Да не один из них через Березину не переехал, — припоминая былое, рассказывал мой денщик. — Станичники наши не раз его трепали, а что удалось отбить, слали на тихий Дон. Под Москвой все храмы разорённые стояли, кому какую утварь церковную возвращать, неизвестно, но по первому слову любого батюшки отдавали мы всё золото- серебро, и оклады, и каменья, и чаши для причастия, ничего себе не оставляли. И не продавали ничего — за церковное грех деньги брать…
— А я слыхал, будто бы казаки всё под себя гребли, — виновато вставил упырь, и Прохор даже не дал ему по шее.
— Нам ведь государь жалованья не платит. Что с бою возьмём, то и плата за кровь казачью. А рубились мы верно, чести не роняли.
— Жаль, что доска так почернела, даже не разберёшь, что написано. — Я вновь вернул всех к первоначальному обсуждению. — «Богоматерь» ещё читается, а вот какая? Р…ая! Ржевская, что ли? Так вроде нет такой…
— Я на вас в суд подам, — вновь скучно возвысил голос господин учитель. — По газетам ославлю, вы у меня клад отобрали, а он мой, только мой, я его заслужил! Отдайте, а не то хуже будет!
— Мы тя и так битый час слушать вынуждены, куда уж хуже, — тяжко вздохнул Шлёма, встал с приятеля и наотмашь похлопал его по щекам. — Очухивайся давай, малахольный! Чё разлёгся на сырой земле? Простудишься, так мне опять у медведей малину отбирать, а они дерутся больно… Il y a ici des ours russes?[9] — Неожиданно прозвучавшая французская речь застала нас врасплох.
Шагах в двадцати, слева, из леса стройными рядами выходили пёстрые части наполеоновской армии. Разумеется, не люди, а полуистлевшие скелеты, в жалких обрывках некогда блестящих мундиров, крепко сжимающие в костяшках пальцев проржавевшие клинки. Это было и торжественно, и страшно одновременно. В пустых глазницах черепов горел огонь возмездия, от дружного топота начинала вздрагивать земля, и сразу становилось ясно — такую орду не остановит уже никто и ничто, словно их поднял со дна преисподней сам дьявол, понукаемый баскским заклятием на крови!
— Бежи-и-им! — возопил резво воскресший Моня, стряхивая нас и первым бросаясь наутёк в сторону спасительного кладбища. Мы, не сговариваясь, махнули следом! Какой болван станет лезть в заведомо проигрышную драку с вдесятеро превосходящими силами неубиваемых скелетов? Только не мы, храбрые казаки, ибо у нас ещё и мозги есть. А вот у кое-кого, судя по двум трусливым выстрелам нам в спину, их и вовсе не было…
— Вот ить сволочь, — на ходу выругался мой денщик. — По своим стреляет. Нет чтоб по французам…
— Господа, господа, — отчаянно раздалось сзади. — Это всё они! Держите их, господа! Это они украли ваш клад! Вы что, совсем не понимаете по-русски? Отпустите же! Я ни в чём не виноват, это не я!
Эмоциональный чудасовский визг подтвердил, что «не понимают». Эх, интеллигенция, мог бы и подучить французский или, в конце концов, меня попросить, я бы охотно перевёл.
Cherchez les cosaques![10] — хрипло кричали скелеты, пускаясь в погоню, но у нас уже была значительная фора. Мы ускорили бег по пересечённой местности, шум, топот, лязг и отборная иноземная брань только придавали скорости. По крайней мере, через покосившиеся кресты и холмики буквально перелетали…
— Хренушки они нас догонят! — звонко оповестил Моня, пузом плюхаясь на чью-то неприметную могилку и лихорадочно разгребая сухую глину в основании креста. — Все за мной, под землёй не достанут!
Шлёма кинулся на подмогу, вдвоём они успешно на что-то нажали, и секретный запор открыл холмик, являя тёмные ступени, ведущие вниз.
— Айда с нами, казаки!
Мы с Прохором покосились друг на друга, почесали в затылке и первыми быстренько шагнули внутрь, скользнувшие следом упыри опять потянули за тайный рычаг, но… Прежде чем могила закрылась, чьё-то тело боком успело ввинтиться к нам и, едва не сбив моего денщика, скуля, покатилось по ступенькам.
— Ну что ж, это рок, с ним не поспоришь, — неуверенно протянул я, когда вход захлопнулся. — В конце концов, за мной было обещание познакомить этого типа с вашим мясником Павлушечкой.
— Слово надо держать, — почти хором подтвердили все. А раз решение, принятое мной, дружно поддержано коллективом, то оно уже и не моё, а коллегиальное, следовательно, с разделённой ответственностью. Успокоенный тем, что отныне на мне лишь только двадцать пять процентов вины за все возможные последствия в судьбе господина Чудасова, я легко вздохнул и вместе со всеми продолжил спуск.
В определённой доле казачьего фатализма всегда есть что-то рациональное, помогающее выжить и сохранить нервные клетки в порядке. Вот, к примеру, мы спокойно переносим уход на войну, без трагедий, бабьего воя и долгих пьянок, как те же мужики, забритые в солдаты. С другой стороны, им двадцать лет лямку тянуть, а нам лишь от одной кампании до другой. Поэтому мы и воюем так умело и результативно, чтобы как можно скорей покончить с этим богопротивным делом, помолиться и на рысях до дома до хаты…
Сельского учителя мы нашли в самом низу, всхлипывающего и злого. Пистолетик он потерял, с французами не договорился и, разумеется, во всех своих несчастьях винил только нас. Что, может быть, отчасти и соответствовало истине, но нам оно было по турецкому барабану…
— Куда вы меня затащили?! Его сиятельство этого так не оставит, я до самого государя дойду, я вас всех… всех…
— Ты, мил-человек, лучше землицы пожуй, успокоиться помогает, — на своём личном примере посоветовал Моня, и мы больше не обращали внимания на проклятия и слёзы у нас за спиной. Более важные дела подгоняли к Оборотному городу, и, слава тебе господи, первые, кто нас встретил, были шестнадцать разнокалиберных стволов, высунувшихся над импровизированной баррикадой под аркой!
— Стой, кто идёт? Стрелять будем!
— Свои! — коротко откликнулись мы. Ружья нестройно поднялись вверх.
Уже знакомый бес в уланском колете, тот, что приветствовал меня салютом и рекомендовал не жалеть плеть, погоняя бабку, ловко выскочил навстречу:
— Хозяйка строжайше наказала тебя к ней направить, как явишься! Ты уж не медли, Иловайский, говорят, французы близко.
— Ближе некуда, за нами к проходу толкутся. А вы, хлопчики, зазря тут разлеглись, энтих мертвяков пулями не возьмёшь. В город вам идти надо, на стенах стоять будем, тут долго не продержишься…
— Прошу прошения, — вежливо обернулся мелкий бес, — но какое вам собачье дело? Это наш город, мы его защитники, и вам, людям, доверия здесь нет! Разве что Иловайскому, и то лишь потому, что на него Хозяйка виды имеет, а так…
— Ах ты, паршивец, — вспыхнул старый казак, и я едва успел перехватить его руку.
Мой денщик выпустил пар из ноздрей и, скрипнув зубом, позволил Моне и Шлёме увести его за арку. Сельский учитель бочком-бочком, как краб, побежал следом, а я задержался…
— Вы храбрые парни, но он прав, французов слишком много, пули и сабли их не берут.
— У нас есть мешки с порохом, набитые гвоздями и щебнем, разносят всё!
— А если и вас разнесёт?
— Такова судьба солдата, — безмятежно откликнулся бес, козырнул мне и поторопил ещё раз: — Спеши, Иловайский, а нас не поминай лихом! Если придётся отступать, жди за стеной.
…Не будут они отступать, не умеют. Полягут здесь все до единого, но не уйдут, у бесов мозгов мало, а храбрости немерено, сам проверял. Но должен же быть хоть какой-то выход, наверняка Катя что-то придумала и ждёт меня, чтобы обрадовать.
Я ускорил шаг, догоняя своих. Упыри перевоплотились в стройных красавцев, Прохор, уже принимающий их в любой личине, даже не обратил на это внимания. Митрофан Чудасов жался поближе к нему, словно бы тулясь под бочок, и разумно не раскрывал рта. Высокие стены города встретили нас предгрозовым молчанием, все явно готовились к войне…
