– Vive Napoleon![12] – громко раздалось снаружи, видимо, других лозунгов и боевых кличей французы уже не помнили.
Ворота распахнулись настежь. Обугленные и обгорелые останки некогда великой армии пошли в свой последний бой.
– Фас, – ровно приказал я. Вернее, даже не приказал, а разрешил, ибо псы буквально рвались с поводка.
Страшная свора ринулась на ходячие кости с восторженным рыком самоупоения! Несколько бесконечно долгих минут слышался только свист сабель, французские проклятия и хруст разгрызаемых позвонков. Потом две или три уцелевшие собаки, скуля, бросились под нашу защиту. Остальные заставили врага заплатить дорогой ценой.
Мы с отцом Григорием молча посмотрели друг на друга и подняли сабли…
– О пречудная и превысшая всех тварей Царице Богородице, Небеснаго Царя Христа Бога нашего Мати, Пресвятая Одигитрие Марие! Услыши ны грешныя и недостойныя, в час сей молящиеся и к Тебе со воздыханием и слезами пред пречистым образом Твоим припадающия, – громко раздалось над нашими головами. В окне, красивая и сосредоточенная, Катерина выразительно читала по бумажке незнакомую мне молитву, держа перед собой ту самую небольшую икону в серебряном окладе. Я не понимал, что происходит, потому что время остановилось. Скелеты замерли, кто как шёл, не в состоянии двинуться с места. Весь двор обволакивала неуловимая аура света, и на последней фразе: «Владычице, спасти нас и Царствия Небеснаго сподобити, да о спасении Тобою славим Тя!» – серебро вспыхнуло так ярко, что я едва не ослеп. А когда кое-как протёр глаза, французов уже не было. На их месте громоздилась куча серого пепла, из которой торчали рукояти старых сабель и остатки проржавевших киверов войны 1812 года.
– Мы что, пабэдили, э? – тихо спросил отец Григорий, я неуверенно пожал плечами.
– Сильная вещь! – удовлетворённо заявила Катенька, отирая ладонью пот со лба. – Неудивительно, что за ней была такая гонка. Оставила бы себе, но думаю, наверху она нужнее. Иловайский, а ты про мою рыбку не забыл? Тогда доставай, не жмись…
Наверное, где-то через полчаса или час мы с Прохором попросили отпустить нас домой. Оборотный город был спасён, а там, наверху, наверняка оставшиеся недобитые части французской гвардии. Учитывая, что теперь мы знаем чудотворные свойства этой иконы, победить вражеские скелеты будет легко и просто. К тому же мой денщик всё-таки потерял немало крови и ему требовалась профессиональная помощь нашего полкового лекаря. У хозяйки была хорошая аптечка, и чего-то обеззараживающего она ему в стакане намешала, но это так, временно. Моня и Шлёма быстро пришли в себя, на упырях вообще всё как на собаках заживает. Теперь, думаю, их захвалят на весь свет как первых защитников Оборотного города. Может, даже медалью какой наградят или крестиком, я не знаю…
– Нам бы наверх, красавица. – Прохор в пояс поклонился сияющей Катерине, которая на радостях подарила ему чудной прозрачный мешок с апельсинами, кексом, заграничным шоколадом и какими-то хрустящими кружочками картофеля в зелёном цилиндре.
– Будете в наших краях, всегда забегайте, – обняла она его на прощанье.
Старый казак ухмыльнулся в усы, подмигнул мне и ответил в своей манере:
– За подарки спасибо, до хаты донести бы! А тебе чтоб, девица, парня круглолицего, статного, румяного, доброго, непьяного, знатного рода, Иловайской породы!
– Ой, ну, дядя Прохор, вы прям его как жеребца-производителя рекламируете, – через силу улыбнулась Катя и повернулась ко мне: – Уходишь, да?
– Пора.
– Я тебе… вроде что-то обещала. Ну там типа поцелуй?
– Брось, необязательно, – простил я.
– Как это? – отступив, не поняла Катерина.
– Ничего нельзя брать силой или по обязательству. Захочешь сама – подаришь поцелуй, а так… Обещанного требовать не буду.
– То есть могу не платить?
– Можешь.
– И ты не в претензии? Отлично! Я как раз хотела предложить тебе какое-то время не встречаться, – наигранно рассмеялась она, избегая смотреть мне в глаза. – Баба Фрося вас проводит, выход вон там, за углом. И за всё тебе спасибо, за всё!
Я молча кивнул, нахлобучил папаху и едва ли не взашей вытолкал ничего не понимающего Прохора.
– Ты рехнулся, хлопчик?! Иди поцелуй её, она ж тебя любит!
– Душу она мою любит. На расстоянии. А я сам ей без надобности. Потому и поцелуев не обещано, насильно мил не будешь, не хочу.
– Дурак ты, ваше благородие…
…Может, и так. Отец Григорий ждал нас у ворот, горделиво расписывая подоспевшим трусливым волонтёрам наши отчаянные подвиги. Те завистливо слушали, кивали, запоминали детали и по ходу быстренько составляли списки своих к представлению Хозяйке на награду. Типа они тоже с тылу остановили врага, кидались оружием пролетариата, и хоть это не было заметно, но очень старались…
– Ты уж не серчай на неё, казачок, – скорее себе под нос, чем для меня бормотала чуть прихрамывающая крестьянская красотка. – Хозяйкой быть ох как непросто. Ить все на тебя косятся, все завидуют, все на место твоё сесть норовят, а тя спихнуть под корягу. Оттого она и сурова сверх меры, а с нами иначе как, мы ж нечисть беспардонная, сам понимаешь…
Я вздохнул. А что мне было говорить? Тупо кивать – это несложно, поддакивать – чуть потрудней, но тоже можно в принципе. Однако самое главное в том, что, пожалуй, я один на всём белом свете как никто понимал мою Катеньку, но радости это понимание не приносило абсолютно…
– Вона по лесенке поднимайтесь, а уж там и до Калача рукой подать.
– Спасибо, баба Фрося, – кивнули мы.
– И вам не болеть, казачки, – тепло улыбнулась она.
«Курва старая!» – едва ли не одновременно подумали мы, когда вылезли и огляделись. Мы стояли, как два жертвенных агнца, посреди кладбища в предрассветной дымке, со всех сторон окружённые ухмыляющимися французскими скелетами. Их было много, думаю, больше тысячи, хотя и меньше, чем предполагала Катерина, но для нас двоих всё равно по-любому с гаком!
– Почуяли, что икона у нас, – сипло выдохнул Прохор.
– До рассвета продержимся? – неизвестно у кого спросил я, потому что отбить сотню клинков, со всех сторон клюющих твою грудь, невозможно, будь ты дважды георгиевский кавалер, с Золотым оружием за храбрость и медалями за участие в самых великих баталиях Российской империи. И ведь поганей всего, что я прекрасно понимал – даже если успею достать из-за пазухи чудотворную Рильскую Божью Матерь, то молитву о спасении мне прочесть уже никак не дадут. Хотя бумажка с текстом есть, но слов-то я не запомнил… – Прощай, Прохор. Ты был мне очень дорог…
– Чего ж прощать-то? Расстаёмся ненадолго, в раю уж как-нибудь встретимся.
– Les cosaques, regardez, les cosaques![13] – с явным огорчением дружно раздалось отовсюду.
– Только рассмотрели, пустоголовые? – гордо прикрикнул мой денщик, но я тронул его за плечо – скелеты смотрели не на нас. И поверьте, я тоже далеко не сразу сообразил, что мы тут не единственные казаки. Всё кладбище по периметру было оцеплено конными донцами полка Иловайского 12-го!
Французы поняли, что отступать некуда. И хотя на их стороне было численное преимущество, нечувствительность к ранам, невосприимчивость к смерти, но укоренившийся в подсознании страх перед казачьими пиками оказался сильнее.
– Mon Dieu, sauvez-vous, les cosaques![14]
Бонапартисты дрогнули и бросились врассыпную. Кладбищенская земля задрожала под тяжёлой поступью рыжих жеребцов, и долгое, протяжное «ура-а-а!» гулко разлилось под быстро розовеющим небом.
Но самое удивительное, что в первых рядах лавы в ломаный строй перепуганной французской нечисти
