русские расстояния и неухоженные дороги.
Должен с удовлетворением признать, что казаки-поповцы «тринадцатые» во всём прочем показали себя весьма понятливыми и на следующий же день всей бригадой совершили свой первый подвиг. Представьте себе, они замели того самого полковника, что был послан меня поймать!
На рассвете у мосточка через Вязьму два казака на дереве тихим свистом подали знак. Дозорные открыли одинокого офицера, идущего пешком по дороге с ружьём и собакою. Тут же десять человек сели на коней и бросились в атаку, потом один прибежал за подкреплением: уж больно свирепый спаниель попался! Но силами двух сотен всадников француза окружили и привели к отряду. Это был 4-го Иллирийского полка полковник Гётальс, большой охотник стрелять и пороть дичь. В запале опередивший батальон свой, он шёл вприпрыжку, неся в сумке убитого русского тетерева. Мы скорбно склонили головы, конфисковав тушку как вещественное доказательство разнузданного поведения неприятеля на нашей земле! Сам полковник долго не мог успокоиться и, к вящему интересу казаков, постоянно восклицал: «Malheuruse passion!»
– Пагубная страсть! – без затруднений перевёл я для особо любопытствующих.
Парни вздыхали и сочувственно похлопывали полковника по плечу:
– Страсть, говорит, погубила… Видать, уж такая страстная баба была – без тетерева и нос в постелю не суй!
– Точно, у них ведь, у французов, всё не как у людей. И страсть такая пагубная-а-а…
– Да уж, зазря ядра не чеши! Он своей ля фам хотел лямур сделать, а она ему – уви, уви, уви… «Отвянь, кобель!» в смысле.
– Так, может, налить мужику? Сгорит ведь от неотстрелянности…
Гётальс в русском не понимал ни бельмеса, но общую сочувственность по мужской линии уловил и даже вовремя пустил слезу, за что и был обласкан горячительным.
Окончилось это печально: отпросившись в кусты по «уважительной» причине, злодей подло бежал, похитив одну из лошадей, офицерскую саблю Храповицкого и мою записную книжку. Там были только стихи и пара сердечных писем, но тем не менее я воспылал гомерическим гневом и ринулся в погоню. Не то чтобы очень уж хотелось кого-то там догонять (тем паче что тетерев и спаниель остались у нас!), но воспитательный пример командира должен был соответственно настроить подчинённых – французу спуску не давать! Нигде, ни в чём, ни при каких обстоятельствах! Вот, собственно, на этом я и погорел…
Обычно ежели мне куда очень надо, так на разборки собиралась вся партия, а тут… В общем, они почему-то решили, что это моё личное дело и в дуэли благородных господ прочим лезть неаристократично. Но драгунский полковник оказался лихим малым и сам напал на меня в чистом поле. Хладнокровно разрядив в противника оба пистолета (одна пуля пробила верх его каски, другая отстрелила левую шпору!), я принял сабельный бой, заставив наглеца искать спасения в бегстве. Однако же в лесу француз вновь перехватил инициативу…
Вот так, гоняясь друг за другом, с руганью и попеременным успехом, мы довольно далеко отошли от знакомой мне местности. Солнце нырнуло в серые тучи, лес густел на глазах, и сама природа русская, видимо, очень устала от нашей невразумительной беготни взад-вперёд по бурелому. Когда конь мой проявил первые признаки усталости (закусил удила, повернул голову и одним взглядом выказал всё, что он обо мне думает), я вдруг заметил за еловой порослью крепкий забор. Знать, и в этих дебрях живут люди, а там, где они живут, партизану всегда найдётся уголок отдохнуть и спрятаться, дабы с новыми силами…
Короче, я направил запыхавшегося скакуна к дикому хутору, под защиту родного сиволапого крестьянства. Да будь они хоть разбойниками в четвёртом поколении, неужели же посмеют отказать в помощи героическому защитнику Отечества в сей трудный для Родины час?! Надо только заманить француза поближе к частоколу, и сознательные поселенцы вмиг обрушат на голову супостата телегу с грибами, бочку сахарной свёклы или чем там они ещё промышляют…
Мне не довелось обучаться тонкостям сельского хозяйства, однако же в тактическом плане готов дать сто ходов хоть самому Наполеону! Я привстал на стременах и убедительной жестикуляцией на пальцах показал невоспитанному бонапартисту всё, что я думаю о нём, о его родителях, невесте, бабушке по линии матушки и всей их лягушачьей Франции в целом. О, поверьте, он меня отлично понял… Судя по тому, как побагровело холёное лицо полковника, в услугах опытного переводчика он не нуждался и за державу обиделся в достаточной мере. Его конь, загнанный не менее моего, из последних сил взвился на дыбы и, нехотя взмесив передними копытами воздух, понёс своего пылкого седока в последнюю атаку. Я поднял испытанный клинок, припал губами к эфесу и, взметнув шашку над головой, что есть мочи замолотил рукоятью в ворота:
– Открывайте, безобразники! Тут русский офицер заехал чаю попить, безотлагательно!
Враг приближался с неотвратимостью бригадной ревизии, а над заборищем наконец появились две-три небритые рожи. Я только-только успел приветственно улыбнуться, как француз налетел на меня, бешено махая саблей. От первого выпада я уклонился, два последующих довольно успешно парировал, на четвёртом… ему на каску обрушился здоровущий пыльный мешок! Несчастный свёл глаза к кончику носа, чихнул и несгибаемо хряпнулся вверх пятками в лопухи…
– Спасибо, братцы! Не дали пропасть поэту-партизану, а уж как узнает про вас государь Александр Первый, так и…
Что-то пыльное с неземной силой ударило меня по макушке, на секунду я узрел обоими глазами свой же курносый нос, а потом хищные одуванчики, оскалив пушистые рыльца, дружно бросились мне в лицо. Больше ничего не помню…
Пришёл в себя на холодном мраморном полу. Вокруг колонны, испещрённые птичками, цветами, непонятными фигурками и каракулями. Запахи сплошь незнакомые, то ли благовония иранские, то ли огурцы в маринаде прокисли. А надо мной стоит женщина красоты умопомрачающей, одетая не то чтобы много, но богато! В основном золото и драгоценные камни, ткани как таковой-то и нет почти – чистое блаженство для истосковавшегося по эстетизму гусарского взгляда.
– Здравствуй, – говорит, – Денис Васильевич, вот настала и моя очередь тебя от беды уберечь.
– Счастлив лицезреть, сударыня, но с кем имею честь? – ответствую, а сам поклон хочу изобразить да шпорами эдак звякнуть. Не тут-то было – всё тело загадочным образом скрючило, и спасения нет, как ни выкорячивайся. Неприятно-с…
– Не напрягай стальные мышцы свои, ибо грядёт час великого испытания! Сам бессмертный Ра отвратит божественный лик свой, когда утратится тобою то, что так и не смогла вернуть Изида возлюбленному Осирису!
– Минуточку, минуточку… – хитро прищурился я. – Это, кажется, из Платона, мифы Древней Греции. Чего-то она там у него отстригла… А, волосы, пока спал! Парень как проснулся без косичек – сразу в слёзы, но не волнуйтесь, потом пришёл Геракл, снял шкуру немейской гидры, спрял пряжу за весь гарем и опять всех спас! Особенно тех, кто сопротивлялся…
Женщина, округлив глаза, резко наклонилась вперёд и постучала мне пальцем по лбу. Видимо, звук её не удовлетворил. Она тяжело вздохнула, поправила сияющие ожерелья на загорелой груди и, выпрямившись, высокопарно произнесла:
– Имя моё – Клеопатра! Царица Верхнего и Нижнего Египта, из династии Птолемеев, властительница душ и сердец, воплощение мужских грёз, про меня ещё ваш Пушкин напишет…
– Сашка?! Ну, это тот ещё хлюст, наверняка что-то фривольное отчебучит!
– Подполковник, уймитесь! Как особа царского рода, я не привыкла повторять дважды. Конечно, ваш предок – большой авторитет, но, можно подумать, мне больше заняться нечем, как вас от проблем избавлять. В кои вы, господин мой, преотличнейше вляпываетесь обеими ногами… Итак, готовьтесь к худшему!
– К смерти? – сипло ужаснулся я, ибо не все мои долги перед Отечеством были искуплены в ту роковую годину. Я ведь и не женился-то ещё толком!
– Нет, речь вообще-то об ином…
– Ещё худшем?! Смилуйтесь, Клеопатра (простите, не помню по батюшке!), да что ж гусару хуже смерти? Позор, бесчестие, разорение, отказ красотки и обход в чинах я уж как-нибудь переживу…
– А потерю мужского достоинства? – злорадно сощурилась царица.
Долгую минуту я так и эдак прикидывал, что именно она имеет в виду…
– Ладно, побоку намёки, говорю прямым текстом – вас хотят кастрировать.
