ни одному смертному…
Всё произошло в полуразрушенном флигеле помещичьей дачи в Бобрах. Сам дом был захвачен французами как штаб-квартира корпуса Ренье и впоследствии изрядно порушен нашей артиллерией, но часть построек уцелела, как и подвалы. О, это жуткое место я буду долго вспоминать с содроганием в сердце…
А начиналось всё вполне благообразно: я прилёг отдохнуть от ратных дел в отбитой у врага телеге с сеном. Пока моя новая лошадь успешно набивала себе брюхо, а половина партии по-братски делилась с другой половиной захваченным под Бобрами неприятельским обозом с крупой, я приказал не тревожить мой сон ничем, кроме разве визита самого императора. Любого, хоть Наполеона, хоть государя Александра – всех прочих, непременно желающих пообщаться, гнать в шею банниками.
Но, к вящему самомнению моему, судьбе было угодно, чтобы разбудил меня именно император. Да не какой-нибудь там, а сам Пётр Великий! Причём сразу начав драться и орать в ухо:
– Спишь, подлец! Как можно офицеру русскому спать, когда Родина в опасности?!
Меня кубарем вышвырнуло из тёплой телеги и приложило спиной к колесу. Первым порывом было напомнить царю-реформатору, что Родина как раз уже вне опасности, Наполеон пересёк-таки Березину и уходит боевыми порядками на зимние квартиры в заброшенный Париж. Однако, глянув на сжатые кулачищи государя и нервный тик, подбрасывающий правую щёку, я разумно промолчал. Ну его, мне и так по жизни шишек на четверых отмерено…
– Ну, что молчишь-то?! – грозно возвысился надо мной царь.
– Не сплю, ваше величество, господин бомбардир, – старательно припоминая курсы истории, доложил я. – Бодрственно мыслю о судьбе возлюбленного Отечества, коему пользу принесть и славу умножить желаю безмерно!
– Молодец! – с чувством восхитился Пётр Великий и, схватив меня за уши, легко приподнял на уровень собственного роста, троекратно облобызал и поставил на место. – Орёл! Герой! Вот теперь тебя люблю я! Вот теперь тебя…
– Э… не велите казнить, государь, а вот вас, случаем, не прапрапрапрадедушка мой послал?
– Чингисхан? – неприветливо выгнув бровь и выкатив правый глаз, фыркнул царь. – Да с чего мне его слушать?! Я сам пришёл! Мне ведь тоже интерес иметь не зазорно к тому, как один подполковник всей армии французской башку морочит, ха!
– Ха-ха! – в тон поддержал я. – А мне ничего не передавали?
– Да как ты смеешь, дурак?! Я – самодержец, а не курьер!
– Виноват, исправлюсь, а всё-таки?
– Ох, шельмец… – шутливо погрозил мне пальцем великий государь. – Был один совет от предка: бабам не доверяй столь безоглядно! Сам знаешь, небось, ежели с неё все корсеты да рюши содрать, румяна смыть, парик сволочь, что останется? Вот и думай, какая ж она на самом деле…
– Кто?
– Да иноземка твоя! – вновь разгневался на мою недогадливость царь Пётр и, резко наклонясь, пребольно укусил меня за коленку.
Тонко взвизгнув, я подпрыгнул на месте и… проснулся.
Моя калмыцкая кобыла глядела на меня с самым виноватым выражением на морде. Видимо, переувлеклась, или именно на колене моём лежал самый вкусный василёк. Ладно хоть не до крови тяпнула… А вообще, так у драгун даже любовная игра такая есть под названием «Хочешь, покажу, как лошади кусаются?». Но играть в неё надо непременно с юными дамами, и желательно в бане – визгу-у-у! В порядке воспитательных мер я всё ж таки дал своей дуре кулаком по лбу и, потирая колено, спрыгнул с телеги. Пора бы и делами заняться, пусть вахмистр соберёт людей, привал окончен…
– Бедряга! Бедряга-а, чёрт тебя дери…
– Нет его! – почти сразу откликнулся кто-то из казачков. – Ушёл к барскому дому, во-он туда!
– Вечно его носит по подворотням, ровно кота блудливого, – сумрачно буркнул я и, прихрамывая, попёрся в указанном направлении.
Спросите меня, зачем я туда пошёл – ума не приложу! Нужен мне был этот Бедряга как собаке пятая нога и хвост в косичках… Нет, вообще-то нужен, конечно, хотя, в принципе, построить отряд могли и другие офицеры. Опять же сон этот невразумительный… Ну царь-то как царь, всё на месте. Хорош, грозен и прекрасен, как на картинках, но что он пытался мне донести? О какой такой иноземке речь? Почему моей? И главное, зачем надо с неё всё стащить, чтобы потом увидеть, чего где останется?! Мы это и так, на личном опыте, давно знаем-с…
В полуразвалившемся флигеле всё было предано разору и надругательству, я с негодованием распихивал ногами грязные улики пребывания французов на нашей земле. Выволок порезанный портрет миловидной девицы кисти Рокотова, почти целую вазу для фруктов, два чудом уцелевших батистовых платочка и очень красивый мундштук для трубки, сделанный из слоновой кости, но почерневший и с трещиной… Всё прочее было сожжено, изгажено, изломано и брошено за ненадобностью в спешке.
К высокой грусти моей добавилось некоторое недоумение, поскольку следов отчаянного вахмистра обнаружить так и не удалось. А ведь если бы Бедряга сюда зачем-то попёрся, то уж никак не из сентиментальных соображений или праздного любопытства.
Покинув флигель, я решился обойти развалины по кругу, и упрямственность моя была должным образом вознаграждена – позади каких-то пристроек стыдливо притулилась французская карета. Брошенная, хромая на одно колесо, давно покинутая кучером и лошадьми, но такая безумно знакомая…
Боже, перед глазами на мгновение встала сырая осень, грязная дорога, усыпанная лифчиками, и пышные, словно турецкие опахала, ресницы мадемуазель Шарлотты де Блэр! Ужели злой рок забросил сюда таинственную прелестницу, рисковавшую жизнью ради всеми забытой королевы, алкающей утраченного внимания венценосного супруга? Куда направилась она из далёкого Монина, добралась ли до Москвы, нашла ли императора, сумела ли склонить его к мольбам и просьбам некогда блистательной Жозефины?
То, что в прошлый раз она мелочно, по-бабски, предала меня французам, гнева в сердце моём уже не вызывало. Ведь, в конце концов, они были её соотечественниками, а я лишь… лёгким элементом флирта, романтической шалостью, живой игрушкой и несложившимся удовлетворением. Ах, что и говорить… Так куда же тут мог запропаститься этот негодник?!
– Бедряга-а!
Тишина. Ни ответа ни привета, и лишь холодный ветерок заметает снежком следы гусарских ботиков, ведущие к невзрачной двери в полузакопчённой стене.
Не сразу, ох не сразу догадался я, что сие может значить… А догадавшись, сразу же рванул дверную ручку на себя, в надежде найти внутри боевого товарища, наверняка отыскавшего тайный погребок с вином. Темнота, как понимаете, соответственная, зато тепло. Спускаюсь по ступенечкам вниз, далеко, глубоко, однако же всё теплее и светлее. Вроде даже какой-никакой огонёк забрезжил…
Иду не спешу, в одной руке шашка, в другой пистолет, и мысль одна неустанная: а так ли он мне нужен, этот Бедряга? Что я, без вахмистра не проживу?! Однако ж на следующей минуте ступеньки выводят меня ещё к одной двери, из-за коей и пробивается оранжевый такой свет. Бурные события партизанской жизни давно отучили меня бросаться в омут, не выловив рыбку. И голова целее, и мало ли каких зубастых щук туда понапускали…
Посему, осторожненько прильнув к щели глазом, я дерзновенно уставился внутрь, приятно ужаснувшись происходящему. «Приятно» потому, что всё происходило не со мной, а «ужаснулся», потому как было чему! Прошу прощения за некую нескладность литературной речи, но как гусару выражаться литературно, видя соратника своего наедине с прекрасной дамой, причём оба в неглиже?! Да ещё в кожаном!!! Вот ей-богу, готов хоть пять раз широким крестом креститься – всё так и было!
Комнатка низенькая такая, посередине топчан с одеялом лоскутным; на топчане за руки за ноги привязан наш Бедряга, весь в ремешках, подштанниках коротеньких с заклёпками, во рту шарик красненький, а морда вся блаженная, как у пьяницы под Рождество, – срамота-а-а… А над ним (прости меня, боже, я это видел!) та самая француженка, мадемуазель Шарлотта. И тоже ведь не в шелках да бархате…
Ботфорты чёрные на каблучищах, панталоны дамские в обтяжку, урезанные до (подскажите, как это по-латыни?!), выше нечто вроде корсета декольтированного, перчаточки эдакие до локтей, а на пышных
