разговорной практики в естественной среде. Ношение отдельных деталей национального костюма конкретно выбранного этноса тоже помогает проникнуться народной культурой. Тут ты молодец, но что у нас по делу?
– Не можно казати.
– Митя, у меня со вчерашнего дня нервы на пределе…
– Николи не можно казати, бо вы – мент кацапский, а це дило – наше, казацкое, запорожское! – медленно и проникновенно начал наш (или уже не наш?!) младший сотрудник. – Невмочно, шоб москали до нас спрос имели. Чи мы сами не при головах будемо?
– Митя, ты что несёшь?!
– А шо? Тильки б нам не противились булаву гетманьску шукать. Вы вже, не во гнев буди сказано, трохи недалекий… Вона, жидов до хаты привечаете, з католиками немецкими магарыч пьёте – не по-казацки то! За скильки грошей они вас купилы? Ну, не чого… Ось ближний погром буде, мы и…
У меня потемнело в глазах. За какие-то два дня хороший русский парень стал махровым национал- фашистом бандеровского толка. Говорить было не о чем, я встал и закатал рукава. Митяй набычился и потянулся к сабле:
– Не шуткуй, панове, посеку!
Нет, я в любом случае спустил бы его с лестницы. И сабля бы не помогла, ибо правда на моей стороне, а это главное! Но снизу вновь раздался грохот, вопли, визг и дробная беготня с перемежающимися проклятиями под глухие звуки ударов. Поэтому я просто обошёл неуправляемого «есаула», ринувшись по ступенькам вниз. Картина, как и все предыдущие, впечатляла динамизмом трагикомедии. Баба Яга с ухватом наперевес гоняет по разгромленной горнице чёрного кота Василия. Тот, успешно уворачиваясь, с некоторой ленцой орёт дурным голосом. К окнам прилипли любопытные стрельцы. Общий бардак и не думает прекращаться, отделение превращено чёрт знает во что! Завидев меня, кот совершает головокружительный прыжок в стиле китайских акробатов и, прячась за моей спиной, нагло показывает бабке язык…
– Никитушка-а… Отойди! – чуть не плача подскакивает Яга. – Дай мне энту заразу усатую самолично по башке пришибить!
– За что? – ровным голосом полюбопытствовал я.
– Дык… а как же?! – едва не задохнулась от возмущения запыхавшаяся бабка. – Ить он же… как это… прав таких не имеет, чтоб… Да кто он супротив меня?! Я тут в своём доме не позволю… Ишь!
По лестнице, нарочито тяжело бухая валенками, спустился сумрачный Митька, саблю он по-прежнему держал за рукоять. Я посмотрел на него, на Ягу и неожиданно легко понял, что никаким особенным имуществом не обладаю. То есть тратить время на сбор вещей и подготовку документов к выселению не придётся.
– Все свободны. Я ухожу. Живите, как хотите…
Взял фуражку, планшетку, накинул тулуп. Не буду врать, будто бы меня кто-то задерживал, уговаривая остаться. Хотя и идти тоже было некуда…
Стрельцы у ворот провожали недоумевающими взглядами. Двое конных запорожцев за забором держали третью лошадь в поводу и на моё появление отреагировали лишь презрительным плевком сквозь зубы. Я шёл, как обиженный ребёнок, не разбирая дороги, проваливаясь в снег: тулуп нараспашку, щёки горят, и… больно-о… Как же мне было горько и больно… Что случилось, что произошло, что вообще такое вышло, если дружная, спаянная опергруппа развалилась в течение каких-то трёх дней?! Причём без особых причин, влияния извне, даже без намёка на логическое объяснение ситуации! Может быть, нас просто сглазили, всех разом? Баба Яга – мудрейшая старушка, опытный оперативный работник, добрейшей души человек… Впадает в дикое самомнение, крушит всё подряд и губит, возможно, совершенно неповинную девушку только для поддержания собственного авторитета! Дмитрий Лобов, Митяй, Митька, Митенька – широкая натура, безоговорочная преданность делу; напарник, не раз, в полном смысле этого слова, спасавший мне жизнь… Угрожает мне же и в считанные часы становится двуличным подонком с национально-шизофренической идеей, готовым громить за неподходящую кривизну носа и неумение выговаривать букву «р»! Что же я сделал не так?.. Где упустил, недосмотрел, проглядел какие-то первые, явные симптомы разложения молодой лукошкинской милиции?!
– Смотри, Серафимовна, участковый-то какой смурной идёт… Ровно в воду опущенный. Заболел, поди, али дела служебные измучили, а может, с печенью что?
– Дык от любви завсегда люди сохнут. Вот и я, бывалоча…
– Да тьфу на тебя, Серафимовна! Мужики, подьте-ка сюда. Может, сыскному воеводе подмогнуть чем надо?
– Дык от любви завсегда одни болезности. Вот и кум, бывалоча…
– Уймись, Серафимовна! А и вправду, люди добрые, чтой-то не в себе наш Никита Иванович. На ровном месте спотыкается, дальше носа не видит, и в глазах рассуждение такое печальственное образовалось…
– Дык от любви завсегда желудок расстраивается. Вот и мы, бывалоча…
Кто-то мягко подхватил меня под руки. Совершенно незнакомые люди с виноватыми русскими глазами повели меня куда-то в тепло. Там шумел народ, пели девки, плясали цыгане, самокуренное вино текло рекой, и зеленоватый туман обволакивал сознание. Ухарски звенела балалайка, в углу на спор боролись с медведем, шлёпали засаленные карты, и выигранные медные монетки, подпрыгивая, разбегались по столу. Я что-то пил, чем-то закусывал, о чём-то взахлёб рассказывал и, может быть, даже плакал… Не помню. Мне было так восхитительно всё равно… Может быть, именно это и есть знаменитая российская психотерапия – взять издёрганного милиционера и вусмерть утопить ему стресс! Честное слово, никого лучше, порядочней, тактичней, благородней и разумнее этих… Ванюшек, Танюшек, Егоршей, Федоток, Марьянок и Настёнок – я никогда не встречал! Какие люди… как их много… куда они делись?
– Вставай, Никита Иванович, пойдём. – Прямо передо мной повисло заботливое лицо Еремеева. Почему- то вверх ногами. Забавно, правда? Сам сотник Еремеев, и почему-то вверх ногами!
– Ха, ха… – кисло выдавил я. Язык практически не ворочался во рту, и общее ощущение было настолько гадостным, что меня едва не стошнило. Фома протянул жёсткие руки, одним круговым движением перевернув весь мир вверх тормашками. У меня резко закружилась голова, всё поплыло перед глазами, а сознание далеко не сразу пришло к согласию с реальностью. Если бы мне ещё хоть кто-нибудь объяснил, где я, собственно, нахожусь, я был бы ему очень благодарен… В голове шумело, методично, но негромко.
– Ну ты и набрался, участковый…
– Кто, я?! – По-моему, меня пытались обидеть.
– Нет, я! – почему-то рявкнул Еремеев. Вообще-то он редко грубит, но сегодня это особенно оскорбительно.
Я попытался встать и поставить его на место, образно выражаясь…
– Куда, пьянь подзаборная?! Парни, уносите его. – Двое охранных стрельцов взяли меня в охапку и подняли с лавки… О-ой, что-то мне совсем погано…
– Пусти… никуда я не пойду!
– Ага, а то мы спрашивать будем, – неласково пояснил сотник. Я ещё больше обиделся, но ответить не успел…
– Это кто же тут батюшку сыскного воеводу супротив его воли за грудки хватает?! – грозно разнеслось на весь кабак.
Не сомневайтесь, в конце концов я всё равно допетрил, что нахожусь именно в кабаке, чему предшествовал ряд нетрезвых логических умозаключений. Самым главным и неоспоримым являлся тот непререкаемый факт, что кругом – пьяные. И я пьяный, и Фома пьяный, и стрельцы наши охранные тоже пьяные – все пьяные! Иначе с чего бы это образцовый сотник Еремеев прилюдно затеял драку с тем самым здоровенным конюхом, что за меня заступился?
– Бей стрельцов, спасай милицию! – Это кто-то из-за соседнего столика заорал. Меня выпустили, и я послушно брякнулся себе в уголок, где и сидел чин-чинарём, пока кабак подвергался разгромлению.
– Не дадим супостатам над Никитой Иванычем надругаться! – надсадно вопила какая-то тётка, а я всё пытался понять, что же это она имела в виду?! Женская логика для меня во все времена – вещь необъяснимая… Впрочем, мужички тоже не отставали. Пока куча-мала из Еремеева с ребятами и кабацкой теребени каталась по полу, прозвучал новый занозистый лозунг:
