собиралась вынести на суд муниципалитета. Чем больше от нее требовали, тем больше Магги давала, а когда сила иссякала, когда само понятие благотворительности становилось расплывчатым, ее подстегивало горькое воспоминание о прошедших годах, и угрызения совести гнали вперед, как пика, которой тыкают в спину осужденного на казнь. Впрочем, ей самой происхождение собственного альтруизма было безразлично, имел значение только результат, — так же, впрочем, она не пыталась узнать и глубинные причины, толкавшие других добровольцев отдавать силы неизвестным людям. В самом начале деятельности ей были любопытны мотивы каждого, и она вычленила несколько архетипов. Встречались невротики, которые посвящали себя другим, избавляясь от себя. Были люди несчастные, которые давали сами, оттого что никто ничего не дал им, и наоборот, счастливчики, не переварившие собственного богатства, и бездельники, утомленные своей инертностью. Были святоши, которые шли навстречу несчастным в ореоле самоотверженности, любуясь собственным отражением в зерцале благодати, — у них и вид был соответствующий: улыбка приветливая, но скорбная, объятия широкие, как юдоль печали, а глаза грустные от зрелища многая скорби. Встречались и прогрессисты, слушавшие ближнего для очистки совести: регулярно протягивая руку обездоленным, они достигали замечательного интеллектуального самочувствия. Другие думали таким образом искупить разом все свои грехи. Еще кое-кто, противореча сам себе, считал, что мир летит в пропасть, но нельзя же оставаться равнодушным. А кто-то просто незаметно для себя взрослел.
Теперь Магги было абсолютно наплевать, кто из них по-настоящему сочувствовал несчастьям другого, кто действительно ощущал, как поднимается чувство негодования перед лицом несправедливости, кто чувствовал, как в сердце бьется жилка солидарности, как в душе кровоточат раны мира. Жест перевешивал намерения, и любая щепка годилась в братский костер. В Шолоне апостольство входило в моду, и новые люди откликались на зов. Скоро нуждающиеся будут нарасхват.
Уоррен переживал свою собственную славу как справедливое признание. Услуги, оказанные им молодежи, принесли ему уважение, в его глазах ценившееся превыше всего. Там, где отец предал, сын должен был взять его роль на себя и воплотить тайное лицо «другого» правосудия, того, что осуществляет возмездие, когда бессилен закон. Он забывал обо всей криминальной начинке статуса мафиозо, оставляя только этот аспект, и тщился в одиночку представлять законное право обездоленного, последний шанс добиться возмездия. Его суд и его зашита дорого стоили тем, кто их требовал, но разве что-то дается даром на грешной земле? Прийти и поплакаться у него на плече означало стать должником на долгое время, но что дороже, чем увидеть, как ваш обидчик молит о пощаде? Никакая цена не высока за право насладиться этим зрелищем. Уоррен обладал умением добиваться своих целей, удовлетворять всякое требование, которое казалось обоснованным, и мальчики его возраста видели в этом настоящее призвание:
Хотя Уоррен отнюдь не стремился вербовать себе последователей, юное поколение жителей Шолона взяло его за образец и вдохновлялось его способностью выслушивать, которая казалась ключом к решению многих проблем.
Уоррен никогда не осмеливался спросить у отца, почему тот решил стать свидетелем против своего клана. Придет день, и этот разговор станет неизбежным, но пока он не чувствовал в себе мужества спросить отчет у того, кто, несмотря на жалкую жизнь ссыльного рантье, не растерял ни капли своего авторитета.
Ярость процесса и его последствий не смогла поколебать удивительной внутренней силы Фреда, делавшей его, в зависимости от обстоятельств, то защитой, то угрозой. Поговаривали, что он вдоволь пошатался по планете и знавал сильных мира, — такой жизни на сто полок книг хватит. В американце и писателе угадывали лидера. Женщины провожали его взглядами, мужчины приветствовали издали, дети брали с него пример. По каким бы причинам им ни восхищались, все молча признавали в нем эту самую природную силу характера. Фредерик Блейк был из тех редких особей, которых люди предпочитают иметь в друзьях даже до знакомства. Его появление в группе одновременно внушало беспокойство и обнадеживало, в корне меняя расклад и даже соотношение сил: одним недобрым взглядом или простым рукопожатием он был способен сделать слабого сильным, а сильного — слабым. Он выступал бесспорным вожаком стаи, и никто не осмеливался оспаривать у него роль старшего самца — роль, без которой чаще всего он с удовольствием бы обошелся, но делать нечего, так было всегда: надо принять решение, дать ответ, — все обращаются к Фреду, не спрашивая себя почему. Его плотное телосложение низкорослого брюнета не бралось в расчет, мужчины в два раза выше его горбились, чтобы казаться вровень с ним, и понижали голос на октаву, когда с ним заговаривали. Мужчины, которых он никогда до того не видел. Кто и когда узнает, на чем держится авторитет? Он сам не имел об этом ни малейшего понятия, какая-то смесь притягательности и сдерживаемой агрессии во взгляде, при этом тело удивительно неподвижно, и потенциал ярости проявляется так, что ему нет никакой нужды его демонстрировать. По городу Фред перемещался так, как будто его по-прежнему окружала гвардия телохранителей в полной боевой экипировке — невидимая армия, готовая пожертвовать собой. Люди завидовали его манере формулировать все, что его не устраивало, — не повышая голоса, но и не лебезя. Парнишка задел старушку мопедом? Фред брал его за шиворот и просил извиниться. Дали полпинты пива с легким недоливом? Хозяин бистро с радостью менял его бокал. Какой-то нахал лез без очереди? Просто ткнув в него пальцем, Фред ставил его на место. Он не боялся незнакомых людей и не колеблясь шел к ним, когда того требовала ситуация. Он никогда не испытывал страха перед другими и априорно не подозревал их в воинственных намерениях, не искал угрозы до того, как ее демонстрировали. Не осознавая того, каждый раз, когда он вмешивался, чтобы урегулировать ситуацию, он показывал пример. Он не понимал, как так вышло, что на улицах страх перед чужим человеком превратился в бытовую трусость, как параноидальная боязнь агрессии привела людей к молчаливой ненависти. Сейчас он чувствовал этот страх на улицах, страх бессмысленный, никому не приносивший ни цента. Сколько сил люди тратят, и все псу под хвост.
В абсолютно противоположном мире жила праведница Бэль. Одно ее существование подтверждало, что правы те, кто считает, что самые прекрасные цветы родятся на кактусах, на болоте либо на куче навоза. Такая чернота породила такое очарование и невинность, и этой грацией и невинностью могло насладиться огромное число людей. Стоило встретить Бэль на улице, и человек уже становился лучше. Далекая от высокомерной, кусачей красоты, она изобрела красоту щедрую, обращенную ко всем, без различий и отбора. Каждый имел право на участие, любезное слово, ангельский взгляд, а те, кому такого подарка было недостаточно, могли сколько угодно кусать себе локти: Бэль была неуязвима, а несчастные, вздумавшие воспользоваться преимуществом, давно раскаялись, и эта уверенность в себе еще прибавляла ей красоты, потому что разрешала улыбаться незнакомцам и отвечать на знаки внимания, не опуская головы. Самому закоренелому пессимисту достаточно было провести в ее обществе короткое время, чтобы уверовать снова. По-своему она доказывала, что человечество способно на лучшее; ее роль была ролью исключительных существ: отвечать на цинизм и страх доброжелательностью и надеждой. Получалось, что феи существуют на самом деле и заражают каждого желанием стать лучше.
В то утро она шла по площади Либерасьон под восторженное цоканье языком и свист циркачей, которые устанавливали свои аттракционы, и среди них — большое колесо обозрения, точно такое же, как то, что находится на Тронной площади в Париже. Бэль на минуту остановилась, глядя на мужчин, которые, вися в воздухе, крепили люльки к ободам колеса, и дала себе слово, как только начнется праздник, прийти и посмотреть, на что похож город с такой высоты.
Шолон начал обратный отсчет: оставалось четыре дня до ежегодного торжества, одного из самых пышных в регионе, до целых суток безостановочного веселья, до наступления долгожданного лета. Кроме
