убийство или самоубийство? Присев на кровать, я пыталась понять смысл собранных здесь предметов. Напротив меня стояла пишущая машинка, рядом лежала стопка чистых листов бумаги и папка с напечатанными страницами. Я поднялась и, осторожно открыв ее, стала листать страницы, читая их наугад. Это был дневник и одновременно какое-то отвлеченное повествование, а кроме того, там находились счета, документы, наброски рисунков.
На одной из страниц я увидела строки, подчеркнутые красным: «Как преодолеть смерть? Некоторые воздвигли для этой цели статуи. Есть среди них очень красивые. Есть и ужасные. Я знаю их гораздо лучше, чем те, кто смотрит на них. Ибо я их касаюсь. Глажу. Соразмеряю их толщину и недвижность. Однако это не решение вопроса. Я, например, не собираюсь оставлять последующим поколениям ни статуи, ни названия для одной из улиц, я совершу поступок, который одни сочтут абсурдным, другие — величественным, добропорядочным мусульманам он покажется еретическим, а тем, кто сроднился с мыслью о смерти, кого не страшат кладбища, — героическим. Поступок этот удивит саму смерть, ибо опередит ее, заставит ее признать свое поражение, смириться, пасть на охапку соломы, которую подожгут невинные руки, руки детей, ошеломленных нестерпимым светом, излучаемым этим поступком…»
Тут на улице послышались шаги. Это возвращался Консул. Быстро положив все на место, я продолжала уборку.
Консул явился с огромным букетом цветов и протянул мне его со словами:
— Это вам. Я сам выбирал каждый цветок. У нас редко дарят цветы. Но ваше терпение и само ваше присутствие достойны цветов.
Он сел в кресло. Я уже собралась было поставить греть воду, но он спросил:
— Куда вы? Я не хочу, чтобы вы обслуживали меня как прислуга. Никаких тазиков, никакого массажа. Всему этому конец. Вы достойны лучшего. Я дорожу вами как собеседницей, соучастницей моих размышлений. Мне хотелось бы, чтобы вы были подле меня, когда я читаю или пишу. Должен признаться, что с тех пор, как вы появились в нашем доме, я снова начал писать. Знаете, я не совсем обычный человек. Из своей слепоты я пытаюсь извлечь пользу и не считаю ее изъяном. Правда, иногда я бываю несправедлив. Мне случается совершать рискованные поступки. Вы, верно, задаетесь вопросом, о чем я пишу. Когда-нибудь я дам вам почитать некоторые страницы. Большей частью я живу в своем мире и населяю его собственными творениями. Я вынужден использовать то, что наполняет мою залитую чернотой комнату. Если бы я рассказал вам, что здесь хранится, вы бы очень удивились, а может, и вовсе растерялись. Это мой секрет. Никому нет к нему доступа, даже моей сестре. Мне самому случается испытывать страх перед тем, что я знаю. Я стараюсь избавиться от вещей, которые стесняют меня, мешают. Вещи подступают ко мне со всех сторон. Одни я могу обуздать, но есть среди них и неукротимые. Попробуйте, например, справиться с бритвой или ножницами, которые режут все, что попадается им на пути. Поэтому я отношусь к ним с опаской. Должен признаться вам, что до смерти боюсь всего режущего. Может, потому-то мне и хотелось во что бы то ни стало самому зарезать тогда цыплят. Правда, я поранился, но это неважно. Вообразите, что было бы, если бы бритва выскользнула у меня из рук, я наверняка отрезал бы себе нос или все пять пальцев. Впрочем, не стану пугать вас своими страхами. Это уж вовсе глупо! Я завидую вам. Мне хотелось бы очутиться на вашем месте. Вы находитесь в положении наблюдательницы, свидетельницы, а порою и действующего лица. В какой-то мере вам повезло, ибо вы приобщаетесь к нашей домашней жизни как гостья. Вы не обязаны знать наше прошлое, а главное, нести на себе его бремя. Вот почему я и сам не пытаюсь дознаться о вашем прошлом. Я доверяюсь исключительно своей интуиции и чувствам. А теперь поставьте цветы в вазу.
Я поблагодарила его и ушла, а он начал массировать себе лоб, чтобы избавиться от мигрени. Когда у него болела голова, он становился очень ранимым, терялся. По - настоящему ощущал свою немощь. Я как раз искала место, куда бы поставить вазу, когда послышался его крик, он отчаянно размахивал руками, взывая о помощи. Я тут же прибежала; оказывается, его напугала острая боль, к тому же он не мог отыскать своих лекарств, хотя они лежали рядом с ним, стоило только руку протянуть.
— Мне так больно, что трудно даже дышать, кажется, будто кто-то стучит молотком по мраморной плите. И от каждого удара я вздрагиваю…
Я дала ему лекарства и стакан воды, положила холодную руку на его пылающий лоб. Вначале мое присутствие раздражало его, но после того, как я помассировала ему лоб, он почувствовал себя лучше.
— Продолжайте, мне стало легче, у вас добрые руки. Мигрень преследует меня от рождения, она не дает мне покоя, это главная моя болезнь…
Я напоила его кофе и помогла лечь в постель; спать он не собирался, но после приступа ему требовался отдых. Он взял меня за руку. Я не отнимала ее. Мне казалось естественным то, что мы держимся за руки. Я ощущала жар его тела. Так мы провели значительную часть дня. Заслышав звон ключей, я встала и пошла открывать дверь.
Сидящая удивилась тому, что я закрыла дверь на задвижку, и спросила, почему я заперлась. «Случайно», — ответила я. Она не настаивала. Я рассказала ей о приступе мигрени. Она забеспокоилась. Я не дала ей разбудить Консула. Потом, уже вечером, она сказала мне:
— Помнишь, когда Консул вернулся в последний раз разъяренный? С тех пор прошел уже месяц…
— Может, и больше. Только я не вижу связи с сегодняшним приступом.
— Ты, конечно, права, откуда тебе знать. Но я-то знаю, что воздержание и головная боль тесно связаны. Если мужчина долгое время удерживает в себе эту мутную воду, она бросается ему в голову, отсюда и боли, и дело тут вовсе не в голове… понимаешь?
— Смутно. Ты хочешь сказать, что если мужчина не избавляется периодически от спермы, то у него начинается мигрень? А как же женщины? С ними разве ничего не случается?
— Случается, они становятся раздражительными, кричат по пустякам. Я-то, правда, уже привыкла. И даже не кричу больше.
Я тихонько засмеялась. Сидящая тоже улыбнулась, потом разразилась громким хохотом. Пытаясь сдержать его, она прикрыла рот рукой.
Озеро тяжелой воды
Всю ночь я сражалась с потоками тяжелой, вязкой воды в глубоком озере, где полно было всякого рода живности и растений. От этой стоячей воды, которую баламутили крысы, игравшие раненой кошкой, исходил удушливый, тяжкий и непонятный дух.
Чувствовалось что-то застывшее и в то же время подвижное. У меня была возможность все видеть. Чья-то рука по собственной воле то опускала меня, запертую в стеклянной клетке, на самое дно, то поднимала на поверхность. Я задыхалась, но крики мои не могли вырваться за пределы клетки. Я узнала тело Фатимы, несчастной двоюродной сестры, страдавшей эпилепсией, на которой меня женили для вида и которую я любила, так как она была воплощением скорбной боли, лишенной сострадания. Лицо ее хранило ясность, и тело оставалось нетронутым. Она покоилась на дне озера, словно старая, никому не нужная вещь. Не знаю почему, но даже крысы сторонились ее. Увидев Фатиму, я так громко закричала, что, обливаясь потом, в панике проснулась.
Мне не впервые снился подобный кошмар. Причем всякий раз в том или ином виде являлся лик прошлого. Полное забвение было невозможно. Что надо сделать, чтобы не ощущать больше своей вины, избавиться от преследования крыс и пауков?
Мне вспомнилась история с мутной водой, которая бросается в голову, и я рассмеялась. В любом случае мне придется, конечно, платить эту дань, и неважно где — здесь или в другом месте. Тут и говорить нечего. Стремясь к забвению, я не оспаривала ни законов природы, ни велений судьбы.
Итак, я приходила в себя после ужасного кошмара, а Консул избавлялся от боли, терзавшей его голову. Мы оба преодолевали тяжкое испытание, лишний раз напоминавшее о проклятии, которое лежало на нас. Это давало нам ни с чем не сравнимое чувство свободы, пусть и ненадолго. Мы тем более остро ощущали этот краткий миг свободы, что рано или поздно нас все равно должны были настигнуть призраки прошлого.
В то утро, чувствуя себя совсем разбитой, я решила сделать еще один шаг, чтобы стать ближе
