Священная ночь

тревожных, наполненных необычайными приключениями ночей и торопилась поскорее заснуть, дабы погрузиться в фантастический мир.

Так, например, я переживала жестокую любовную историю, где была одновременно Сасуком, учеником, влюбленным в своего преподавателя, учителя музыки, и женщиной по имени Шункин, которая ослепла из-за того, что на лицо ей вылили чайник кипятка. Я была и мужчиной, и женщиной сразу, то ангелом, исполненным благодати и любви, то мстительным, безжалостным ураганом. Я была нотой и музыкальным инструментом, страстью и страданием. Со мной случалось столько всяких историй, что я нарочно все путала, сгорая от любопытства и гадая, что нового принесет мне грядущая ночь, какой предложит наряд, в кого мне предстоит перевоплотиться.

Разумеется, я читала урывками «Тысяча и одну ночь». Перескакивая с одной ночи на другую, я воображала, какая путаница из этого последует.

Мои ночи были насыщенны. Вместо того чтобы писать, я много читала, и это давало пищу моим сновидениям. Зато дни я попросту отменила, собрала их все воедино и погрузила во тьму. Я решила не видеть ничего тюремного, во всяком случае, смотреть на окружающее как можно меньше. То было мое право, и я свято охраняла его, несмотря на досужие толки надзирательниц. Так прошел первый год, в течение которого я следовала раз и навсегда установленному распорядку: днем — тьма с перерывом от семи до девяти часов, когда я развязывала глаза, чтобы читать или писать, потом снова тьма и ночь с ее красочными шествиями и, наконец, визиты Консула по пятницам. Это стало привычным ритуалом.

Однако в ту пятницу меня с самого утра не покидало предчувствие, что он не придет. Сердце у меня холодело, настроение было прескверное. Я знала. Что именно — не могу сказать. Знала, и все тут.

В пять часов надзирательница принесла мне письмо. Конверт был вскрыт. Я сняла с глаз повязку. Но в камере было слишком темно, чтобы разобрать слова. Тогда я забралась на кровать и сняла кусок черной материи, которой завесила окно. Просочился тоненький луч света, и я принялась за чтение. Ноги мои дрожали, а глаза никак не хотели открываться. Но постепенно я справилась с собой.

Друг мой,

Сестра моя умерла в среду утром от кровоизлияния в мозг. В тот же день я в полном одиночестве похоронил ее. Все произошло очень быстро, да оно и к лучшему. Жизнь в доме стала невыносимой. Мы ссорились непрестанно. Я был несчастлив, она — тоже. Я не мог больше выносить ее привычек, ее пищи, ее храпа, запаха и даже голоса. Ее присутствие вызывало у меня аллергию. Я потерял терпение и стал агрессивен. Мне открылось, насколько резок и раздражителен становится человек, которому постоянно настойчиво досаждают. Вначале я физически ощущал это раздражение, у меня кипело все внутри, но в конце концов сознательно стал разжигать в своей душе ненависть к этой бедной женщине. Вся ее жизнь была цепью бесконечных невзгод, несбывшихся, хоть и не высказанных вслух чаяний, завистливых притязаний, она с остервенением стремилась изолировать меня, чтобы сохранить для себя одной. Ей хотелось откормить меня и сожрать в одиночку. Но я не поддавался. Я был начеку. После случившегося несчастья и Вашего ухода она во всем винила себя, но при этом неизменно добавляла: «Что хорошего можно было ждать от человека, построившего свою жизнь на обмане». Я не останавливал ее. И не отвечал ей. Она плакала и призывала смерть. Я тоже молча желал ей смерти. Ее ревность уничтожила нас; она все разорила; в доме нашем не осталось ничего живого. Это она велела навести справки о Вас в Вашем родном городе. Говорила, что хочет разоблачить Вас. Ей удалось разыскать этого бессовестного человека, Вашего дядю, который под прикрытием своей лавочки, где продавались бабуши, ссужал несчастным деньги, был алчным ростовщиком. Известно ли Вам, что его смерть осчастливила многих людей? Его все клеймили позором. Он был замешан в весьма сомнительных делах, правда довольно мелких. Все это я говорю для того, чтобы оправдать Ваш поступок. Я все время думаю о Вас. Мой внутренний взор желает вновь обрести Вас. Мне необходимо уладить кое - какие дела, возникшие в связи со смертью сестры. Следует по-иному организовать свою жизнь. Одиночество не пугает меня. Не знаю, когда смогу все уладить. Нужно, чтобы кто-то занимался домом и зажигал газ. Пока что компанию мне составляет один молодой человек, соседский сын. Он читает мне и называет себя моим учеником. Смешно. Родители его три раза в день посылают мне с ним еду. Они очень любезны. Их дети посещают мою школу. С позавчерашнего дня я только и делаю, что принимаю разных людей; они приходят скорее предложить мне помощь, нежели выразить свои соболезнования. Сестру мою здесь не любили. Мне думается, это хуже всего. Умереть в полном одиночестве и не быть оплаканным никем — это невыразимо печально. Я всегда знал, что люди порочные кончают свою жизнь страшно одиноко. Сестра не успела познать этих мучений, и все-таки ее никто не любил, и потому она непрестанно страдала. Кроме меня у нее не было никого в целом мире. Мне случалось испытывать чувство любви к ней и уступать ее просьбам. Ей страшно хотелось заниматься всем, что касалось меня, даже моим туалетом. Я никогда не любил ее как сестру, я относился к ней как к нищенке, которая готова отдать последнее за малую толику тепла. Это и есть жалость. Я, конечно, жесток, ведь именно ей я обязан тем, что выжил. Но разве можно тащить за собой изо дня в день, до самой смерти тех, кто обрек вас на жизнь? Впрочем, теперь, когда она спит тихим сном без видений, вечным сном, не знающим смены ночей, не станем будить ее безжалостным приговором.

Боль, которая живет во мне, взывает не к ней, денно и нощно она взывает к Вам. Мысли мои упорно притягивает сумрачный лес, где Вы находитесь в плену. Сердце мое — покрытая листвой каменная скамья, поставленная на Вашем пути для мимолетного отдохновения. На случай, если ветер занесет Вас сюда. Я жду Вас.

До скорой встречи.

Он предпочитал говорить «до скорой встречи» вместо «до свидания» или «до следующей пятницы». Смерть Сидящей глубоко поразила меня. Я думала о постигшем ее несчастье, о ее некрасивом теле, о тяжких невзгодах, оставивших следы на ее лице, и пыталась понять, почему она не могла удержаться и не делать зла, ведь никто не принуждал ее к этому. Она хотела заставить других поплатиться за убожество своего тела, породившее душевную тоску. Есть люди, которые черпают жизненные силы в ненависти. Их часто можно видеть в сумерки, они бродят возле озера стоячей воды, им обычно предшествуют крысы, сбрасывающие туда весь свой яд. Принято считать, будто их гонит несчастье, будто они хотят очиститься, на деле же они несут в себе отрицательный заряд и потому испытывают нужду передать его другим, прежде чем он вызовет их собственный паралич, а затем и смерть. Сидящей суждено было умереть, став жертвой своего стремления наносить вред. Потрясенная драмой, причиной которой стала сама, она, должно быть, совсем потеряла голову и не могла отыскать, на кого бы излить свою злобу.

Я снова надела повязку и погрузилась в ночь. Мне не оставалось ничего другого, как дожидаться наступления тихих часов, безмятежный покой которых может потревожить только любовь. Всем своим существом я стремилась к покою, к такому состоянию души и тела, когда стихает биение жизни и наступает умиротворение, дарованное счастливой усталостью. Я не желала ничего, кроме сна, населенного персонажами, продолжавшими жить во мне, словно я стала их прибежищем, хранилищем или склепом, где они прячутся при свете дня. Стоило мне закрыть глаза, как они тут же сбегались отовсюду, чуть ли не упрекая меня за долгое отсутствие. Я смеялась, пускаясь вместе с ними в полные приключений странствия, начало которых восходило к давним временам. Меня огорчало лишь то, что в этом мире, наполненном волнующими событиями и неистовым смехом, я не могла отыскать следов Консула. Предстояло найти некую потайную дверь, чтобы и его ввести туда, сделав участником этих спектаклей. Был там, правда, один слепой, стороживший вход в андалузский сад, но только не Консул. Он размахивал палкой, не пуская в сад детей. Ему случалось даже бить их. Он был злой, но вовсе не потому, что не видел, а потому, что был сторожем, да к тому же еще бедным.

Письмо

С черной повязкой на глазах я мало-помалу приобщилась к миру слепых. Я как бы заново училась вести себя в повседневной жизни, которая в тюрьме сводились к самому необходимому. Повязку я снимала, только когда читала, писала или мылась. Темная пелена, которую я набросила на себя, уплотнялась день