Я заметила, что все они были какие-то покалеченные, полусонные, растерянные и едва волочили ноги. Был среди них даже один безногий, передвигавшийся с невероятной быстротой и награждавший мимоходом тумаками зазевавшихся. В общем-то они должны были бы остаться довольны, что покидают этот разваливающийся на ходу каркас. Ночи мои напоминали заброшенный вокзальный перрон. Выпадая из моих ночей, персонажи исчезали во тьме. Я слышала их стихающие шаги, затем воцарялась тишина, а иногда доносился звук падения.
Днем я была полностью поглощена работой. А ночью занималась уборкой. Ибо после ухода моих персонажей осталась куча всякого хлама, который застревал в моей памяти, не давая вздохнуть спокойно.
Мне понадобилось немало времени, чтобы навести порядок в собственной голове. Это длилось несколько месяцев. Среди утраченных мною образов оказался и образ Консула. А между тем я не видела, как он уходил. Видеть не видела, но знала, что внутри его больше нет. Только воспоминание о наших слившихся воедино телах оживало время от времени. Можно забыть лицо, но нельзя полностью вычеркнуть из памяти теплое чувство, ласковый жест, звук нежного голоса.
Моя активная деятельность привела к тому, что тюремная администрация официально назначила меня «письмоводителем и секретарем». Мне надлежало также вести переписку директора, который умел писать лишь однотипные письма. Как служащая тюрьмы, хоть и из заключенных, я обязана была носить форму: серый пиджак и серые брюки, голубую рубашку, черный галстук, темно-синюю фуражку, черные носки.
Поначалу такое облачение стесняло меня. Но выбора не было. Подобная милость смахивала на приказ. Работа, а еще более форма помогли мне бежать от самой себя. Образ Консула все таял и таял и в конце концов превратился в подвижную точку, объятую пламенем. Воспоминания мои пропадали одно за друг им; я теряла их с поразительной и все возрастающей быстротой, так другие теряют, например, волосы. В голове моей все упорядочилось, и никакому воспоминанию не под силу было укрыться в ней.
Надевая утром форму, я глядела на себя в зеркало. И невольно улыбалась. На мне снова был мужской костюм. Но при этом никакого притворства. То была служебная одежда. Женщины одевались точно так же, как мужчины, — для большей строгости и поддержания авторитета. Мне никто не подчинялся, а между тем заключенные почтительно приветствовали меня, словно я была у них за старшую. Это было смешно. Некоторые, возможно, и не нарочно, говорили мне «господин». Я не поправляла их. Не рассеивала сомнения, но совесть моя была спокойна. Я никого не обманывала. Я следила за своим лицом. Красилась больше прежнего. Стала кокетливой. В тюрьме, несмотря ни на что, продолжаешь следовать правилам игры, хотя бы для вида. Правда, мне уже не хотелось играть, сердце не лежало.
Положение мое мало-помалу улучшилось. Я пользовалась некоторыми привилегиями. Ко мне уже не относились как к настоящей заключенной, но и административной служащей в полном смысле слова я тоже не была. Одни завидовали мне, другие меня побаивались. Словно связная, я свободно передвигалась между двумя лагерями.
Если писем было мало, я собирала заключенных, тех, кто этого хотел, кто интересовался еще жизнью на воле, и читала им старые газеты. События, потрясавшие мир, — войны, государственные перевороты — их не интересовали. Они требовали происшествий. «Крови! Любви!» — кричали они. Убийства из ревности — вот что они обожали. Сеансы чтения превратились постепенно в вечера, на которых я рассказывала разные истории, придумывая их по ходу дела. Схема была всегда одна и та же: невозможная любовь заканчивалась неизбежным пролитием крови. Мне нравилось придумывать образы и ситуации. Иногда я уклонялась от темы, пускаясь в рассуждения, которые аудитория решительно пресекала, слушательниц не интересовали мои комментарии. Они требовали голых фактов. Когда поднимался шум, я прерывала рассказ. Однако мой талант сказительницы скоро иссяк. Я рассказывала всегда одну и ту же историю, историю двух любящих, которых окружает тайна и подстерегает опасность. Потом наступала драма, обнаруживалось нарушение запрета, далее следовали наказание и месть.
Некоторые женщины приходили ко мне поодиночке и рассказывали о своей жизни. Воображение у них разыгрывалось; они считали жизнь романом, а свою судьбу — судьбой непризнанной героини. В тюрьме им не оставалось ничего, кроме слов, чтобы выжить. Вот они и не скупились, выдумывали напропалую. Изобретали полную приключений историю. Я терпеливо слушала. Жизненным опытом я похвастаться не могла. Зато из их рассказов много всего узнала о нравах нашего общества, о мелочности мужчин, о душевном величии и слабости. Я поняла, насколько в детстве и юности меня от всего оберегали: ни ветер, ни холод, ни голод мне были неведомы. Отец, видно, держал меня под стеклянным колпаком, сдувая пылинки и не позволяя прикасаться ко мне. Дышалось мне с трудом, ибо я носила железную маску и была пленницей семьи, которая, в свою очередь, жила в плену у болезни, страха и слабоумия. Моя жизнь в образе мужчины была не только грехом, но стала самоотрицанием, ошибкой. Если бы я была просто девочкой, такой, как все остальные, судьба моя, возможно, была бы суровой, но не жалкой, отмеченной печатью стыда, преступного воровства и лжи.
Средь серых стен мне не оставалось ничего другого, как снова и снова перебирать былое. Взор мой утратил способность видеть все в радужном свете. Он бездумно перебегал с предмета на предмет. Стал равнодушным. Мне случалось остро ощущать свою никчемность. Зато потом меня охватывал неистовый гнев. Но вот я снова очутилась в проклятом месте, где был похоронен мой отец. Я превратилась в зловещую тень. Я выкопала его и стала топтать ногами. Я обезумела. При мысли о свободе мне делалось плохо, пот прошибал меня.
Со временем у меня появились мелкие привычки, заставившие утратить многое: исчезли приступы дикой ярости, чувства притупились, началось угасание, то самое угасание, которое ведет к небытию, к медленному умиранию. Ощущения мои растворились в озере стоячей воды; тело остановилось в своем развитии; оно уже не менялось, перестав двигаться, оно увядало, ничего не чувствуя. То не было ни жадное, в полном расцвете сил тело женщины, ни тело мужчины, спокойное, уверенное. Я была чем-то средним, а вернее всего, порождением ада, да, я побывала в аду.
Ад
Шли они долго. Шли молча. Шли с самого рассвета. Их можно было заметить издалека. Они передвигались маленькими группами. Шли из дальних мест, кто с севера, кто с востока. Желание взобраться на дюну, проникнуть в легендарное святилище, источник света, не оставляло на их лицах и следа голода, жажды или изнурения. Губы у них растрескались от зноя и ветра; у некоторых носом шла кровь; но все мирились с этими неприятностями. Не испытывали ни усталости, ни сожалений. Они шли по песку, приноравливаясь к его текучести, вздымая свою тень, словно знамя, дабы послать привет последней дюне, забыть суховей и утренний холод, дабы прийти в тот момент, когда свет становится мягким, расплывчатым, когда блики его, распростившись с солнцем, не торопясь, угасают в небе, отдающем себя во власть ночи. Надо было дойти именно в этот момент, а сколько он продлится — неизвестно. Предаваясь в одиночестве размышлениям, я решила, что начало вечности будет здесь. Всякое движение должно закончиться и раствориться в этом свете. У пустыни свои законы, а у благодати свои секреты.
Те, кто пускался в подобное путешествие, не задавались пустыми вопросами. Они знали, что должны прийти в ту минуту, когда день встречается с ночью. Это было одно из условий успешного обращения за помощью к Святой.
Я была безжалостной Святой. То статуя, то мумия, я царила над всеми. Я лишилась памяти и явилась неведомо откуда. Кровь моя, должно быть, стала белой. Что же касается глаз, то они меняли свой цвет в зависимости от солнца.
Приходившие сюда женщины были большей частью молоды, их сопровождали матери или тетки. Сами они не решались взглянуть на солнце. Глаза их были обращены вниз, на песок, который они молча топтали своими ступнями в толстых шерстяных носках.
До них дошли слухи о Святой песков, дочери света, руки которой были наделены благодатью и властью исправлять непоправимое, ставить преграду несчастью, а возможно, даже избавлять молодых женщин от бесплодия. Они приходили сюда, испробовав до этого все. Я была их последней надеждой.
