— Я о том факте, что с девушкой ты никогда не спал.
Иногда понимаешь, что врать нет смысла: игра окончена, не успев начаться.
— Тебе какое дело?
— Послушай, Лев, давай не будем ссориться, а? Что скажешь? Нам с тобой держаться вместе, пока яйца не найдем. Давай лучше останемся друзьями. Ты, похоже, человек интересный. Вспыльчивый немного, угрюмый, как все евреи, но ты мне нравишься. И если б ты все время так рогами не упирался, я мог бы тебя чему-нибудь научить.
— Насчет девчонок?
— Да, насчет девчонок. Насчет литературы. Насчет шахмат.
— А тебе сколько — девятнадцать? Чего ты выставляешься? Такой знаток всего на свете, а?
— Мне двадцать. И я не знаток всего на свете. Только девушек, литературы и шахмат.
— И все?
— М-м… Ну еще танцев. Я отлично танцую.
— На что в шахматы сыграем?
Коля глянул на меня и улыбнулся. Выдохнул, и пар облаком заклубился у него над головой.
— На твой немецкий нож.
— А мне что?
— А тебе ничего. Ты не выиграешь.
— А если, скажем, выиграю?
— У меня еще есть грамм сто колбасы…
— Сто грамм колбасы за нож немецкого летчика? Это вряд ли.
— У меня открытки есть…
— Какие открытки?
— С девчонками. Француженками. По ним научишься всему, что надо.
Открытки с французскими девушками — да, за такой приз сыграть можно. Потерять нож я не боялся. В Питере много таких, кто обыграет меня в шахматы, но их всех я знал по именам. Отец у меня был чемпионом города, еще когда учился в университете. А по четвергам и воскресеньям я с ним ходил в шахматный клуб «Спартак» во Дворец пионеров. Когда мне исполнилось шесть, инструктор клуба объявил, что у меня талант. Несколько лет я был лучшим игроком среди юниоров — завоевывал ленты и медали на турнирах по всей Ленинградской области. Отец гордился, хотя в его богемных кругах и не было принято переживать из-за соревнований; и выставлять мои призы в квартире он никогда не разрешал.
А в тринадцать я ушел из клуба. Понял, что играю хорошо, но великим шахматистом мне не стать. Друзья по «Спартаку», которых я постоянно громил в детстве, оставили меня далеко позади. Они перешли на такой уровень, что я бы их ни за что не догнал, сколько бы игр ни сыграл и сколько книг ни прочел, сколько эндшпилей не решил бы по ночам в постели. Я был как хорошо натренированный пианист — знал, какие ноты брать, но сам никакой музыки бы не сочинил. Блистательный игрок понимает игру так, что словами не выразить. Он бросает взгляд на доску, анализирует расстановку сил — и сразу понимает, как улучшить свою позицию, хотя мозг не успевает выработать связного объяснения для хода. У меня не было инстинктов. Отец расстроился, когда я бросил клуб, а мне было все равно. От шахмат больше удовольствия, когда не надо думать, какое место займешь на городском турнире.
Коля остановился у кафе «Квисисана» и заглянул внутрь через стекло, заклеенное бумажными крестами. Ресторан был пуст, убрали все столики — только линолеум на полу да доска на стене, где еще видно меню августа.
— Я сюда однажды девушку водил. Лучшие бараньи котлеты в городе.
— А потом отвел ее домой и стал заниматься с ней любовью? — Я спросил с глубочайшим сарказмом и сразу испугался, что так оно и окажется.
— Нет, — ответил Коля, глядя на свое отражение в стекле и подтыкая прядку светлых волос под черную шапку. — Любовью мы занимались до ужина. А после ужина мы пошли выпить в «Европейскую». Девушка по мне с ума сходила, а мне больше нравилась ее подружка.
— Так… а чего подружку тогда на ужин не пригласил?
Коля улыбнулся — так начальник по-доброму улыбается подчиненному.
— Рассчитанное пренебрежение. Учись.
Мы шли дальше по Невскому. Час дня, но зимнее солнце уже клонилось к западу, и перед нами тянулись тени.
— Начнем постепенно, — сказал Коля. — С самых основ. Тебе какая-нибудь девушка нравится?
— Да нет, вроде никакая.
— Здесь не требуется кто-то особенный. Ты целка, тебе теплые ляжки нужны, и чтоб сердце билось. А не Тамара Карсавина.
— Ну есть одна у нас в доме. Верой зовут. Только ей нравится другой парень.
— Отлично. Первый шаг: не будем переживать из-за другого парня. Давай думать только об этой Вере. Что в ней особенного? Почему она тебе нравится?
— Не знаю. В нашем доме живет.
— Уже что-то. Еще?
— На виолончели играет.
— Красивый инструмент. Какого цвета у нее глаза?
— Не помню.
— Она тебе не нравится. Если ты не помнишь, какого цвета у нее глаза, она тебе не нравится.
— Нравится, только ей один Гришка Антокольский небезразличен, поэтому какой смысл?
— Отлично. — Коля был очень терпелив с бестолковым учеником. — Ты думаешь, что она тебе нравится, потому что ей не нравишься ты. Очень понятно, только я тебе так скажу: она тебе не нравится. Давай забудем про эту Веру.
Забыть про Веру оказалось несложно. Последние три года я пытался представить, какая она голая, но это лишь потому, что жила она двумя этажами ниже. А однажды в молодежном бассейне на улице Правды я увидел Верины соски, когда у нее соскользнули лямки купальника. Если бы Вера не запаниковала и не свалилась у ворот Дома Кирова, я б сейчас не бродил по питерским улицам с полоумным дезертиром, не искал бы яйца. Она даже не оглянулась, когда меня схватили. И наверное, обжималась с Гришкой где- нибудь в темном кировском коридоре, пока я сидел в «Крестах».
— У капитана дочка хорошенькая. Мне понравилась.
Коля с веселым изумлением глянул на меня:
— Да, у капитана дочка хорошенькая. Мне нравится твой оптимизм. Только она не про тебя.
— Да и не про тебя.
— Вот тут ты можешь ошибиться. Видел бы, как она смотрела на меня.
Мы прошли мимо стайки мальчишек со стремянками и ведрами извести. Они деловито замазывали уличные таблички и номера домов. Коля остановился и вперился в них взглядом.
— Эй! — крикнул он ближайшему пацаненку, закутанному так, что походил на толстячка. Маленького блокадника в нем выдавали лишь тощее лицо и лихорадочно блестевшие черные глаза, под которыми залегали старческие круги. В городе осталось мало таких детей — большинство эвакуировали еще в сентябре. А те, что остались, были бедны — у многих в войну погибли родители, и никакой родни в тылу. — Ты чего это делаешь? — спросил Коля и повернулся ко мне, изумленный таким неуважением. — Щенки проспект портят. Эй! Мальчик!
— Хуй соси, губой тряси, — ответил черноглазый мальчишка, замазывая номер на двери часовой мастерской.
Даже Коля, похоже, от такого распоряжения опешил. Он подошел к мальчишке, взял его за плечи и развернул лицом к себе:
— Перед тобой боец Красной армии, мальчик…
— Коля… — предостерег я.
— По-твоему, сейчас время шутки шутить? Вам, цыганятам, лишь бы побегать…
— Лапы убери, — ответил мальчишка.
— Ты что мне, угрожаешь? Я последние четыре месяца фашистов бил, а ты мне угрожать вздумал?
