слоев.
— Видно. У нее выправка балерины.
— А-а…
— Ты мне тут не акай. Я знаком с балеринами. Ты уж мне поверь. После войны как-нибудь проведу тебя в Кировский, за сцену. Меня, скажем так, знают.
— Тебя послушать, так тебя везде знают.
— На этом свете самая большая моя радость — бедра балерины. Вот Галина Уланова…
— Ой, хватит.
— Чего? Она достояние республики. Ее ноги надо в бронзе отлить.
— Ты не спал с Улановой.
Он мне слегка, с лукавинкой улыбнулся. И улыбка эта говорила: мне известно многое, друг мой, но всему свой черед.
— Я жесток, — признал он. — Говорить с тобой о вещах такой природы — садизм. Все равно что о Веласкесе со слепым. Давай сменим тему.
— Как? Следующие тридцать девять километров ты не хочешь говорить о балеринах, с которыми не спал?
— Трое мальчишек пошли кур воровать, — начал Коля таким тоном, каким рассказывают анекдоты. Когда их рассказывал он, у него появлялся странный акцент, хоть я и не мог понять чей и почему Коля считает, что с акцентом смешнее. — Крестьянин их услышал и побежал в птичник. Поэтому мальчишки прыгнули в три мешка для картошки и спрятались.
— Длинный будет анекдот?
— Крестьянин пинает первый мешок, а мальчишка: «Мяу!» Котом, значит, прикинулся.
— О… котом, значит, прикинулся?
— Я же сказал. — Коля обернулся ко мне: не собираюсь ли я с ним спорить?
— А я и так понял, что он прикинулся котом. Раз говорит «мяу» — значит, котом прикидывается.
— Ты на меня опять дуешься из-за того, что я с Соней переспал? Да ты никак в нее влюблен? А с этим… как его… тебе разве плохо было? С хирургом? Вы с ним так трогательно смотрелись возле печки, свернулись калачиками…
— А что у тебя за акцент? Хохляцкий, что ли?
— Какой еще акцент?
— Ну, ты когда анекдоты рассказываешь, у тебя каждый раз дурацкий акцент.
— Послушай, Лев, львенок мой маленький, прости меня. Я знаю, тебе нелегко лежать всю ночь, зажав свой уд в кулаке, и слушать, как она счастлива…
— Что дальше-то было в анекдоте?
— …но я тебе слово даю. Тебе еще не исполнится восемнадцати, как… Когда у тебя день рождения, кстати?
— Да пошел ты.
— Я познакомлю тебя с девушкой. Рассчитанное пренебрежение! Не забывай.
Все это время он шел по рельсу, одну ногу ставя точно перед другой, ни разу не оступился, вниз не посмотрел. И шел он при этом быстрее, чем я по земле.
— На чем я остановился? Ах да, крестьянин. Пинает первый мешок — «Мяу!» и так далее. Пинает второй, а оттуда — «Гав!». Мальчишка сделал вид, что он…
Коля ткнул в меня пальцем, чтобы я закончил:
— Корова.
— Собака. И вот пинает он третий, а мальчишка изнутри: «Картошка!»
Повисло молчание.
— А другим, — произнес наконец Коля, — смешно.
На городских окраинах жилые дома больше не лепились друг на дружку. Между грудами цемента и кирпича тянулись мерзлые болота и заснеженные пустыри, где до войны собирались строить дома. Но не успели. Чем дальше уходили мы от центра, тем меньше людей нам попадалось. Мимо громыхали военные грузовики с цепями на колесах, усталые солдаты смотрели на нас из кузовов без интереса. Их везли на фронт.
— Знаешь, почему Мга — Мга? — спросил Коля.
— Сокращение какое-нибудь?
— Инициалы Марии Григорьевны Апраксиной. Один персонаж в «Дворовой псине» списан с нее. Наследница древнего семейства фельдмаршалов, казнокрадов и царских лизоблюдов. Убеждена, что муж хочет ее убить, чтобы жениться на ее сестре.
— А он?
— Сначала — нет. У нее просто мания преследования. Но она все время об этом твердит, и он по- маленьку начинает влюбляться в ее сестру. И до него доходит, что жизнь без такой жены была бы лучше. Поэтому он и приходит к Радченко за советом — только не знает, что эту младшую сестренку тот приходует уже много лет.
— А что он еще написал?
— Кто?
— Ушаков. Какие книги у него еще есть?
— «Дворовая псина», все. Это же известная история. Книга вышла — и провалилась. На нее была только одна рецензия, и критик разнес роман в пух и прах. Отвратительно, вульгарно и прочая, и прочая. Книгу никто не читал. А Ушаков писал ее одиннадцать лет. Одиннадцать, ты можешь себе представить? И канула бесследно, точно ее в океан бросили. Но Ушаков начинает все сызнова — пишет новый роман. И те его друзья, которые читали куски, утверждали, что это шедевр. Вот только сам Ушаков все дальше уходил в богоискательство, все больше времени проводил со старцем, и тот помаленьку убедил его, что литература — козни дьявола. И вот однажды ночью Ушаков окончательно поверил, что гореть ему в аду, поддался панике. И швырнул рукопись в огонь. Ф-фух — и все.
Отчего- то мне все это показалось подозрительно знакомым.
— Но то же самое было и с Гоголем.
— Ну нет, не вполне. Детали очень разные. Но параллель интересная, согласен.
Рельсы свернули прочь от шоссе, рядом потянулся березовый молодняк — слишком тоненький, чтоб на дрова. В белом снегу ничком лежали пять бледных тел. Семейство зимних покойников: мертвый отец по- прежнему сжимает руку мертвой жены, а мертвые дети распластались чуть в отдалении. Возле трупов валялись два выпотрошенных кожаных чемодана; в них виднелись только треснувшие рамочки для фотоснимков.
Семью раздели и разули целиком. И срезали ягодицы, где самое мягкое мясо — из него легче делать котлеты и колбасу. Я так и не понял, отчего они погибли — застрелили их, зарезали, немецкий ли снаряд их прикончил или русские людоеды. Да и не хотелось мне знать. Мертвыми они пролежали долго, с неделю, и тела их уже сливались с пейзажем.
Мы шли дальше на восток, в сторону Вологды. Анекдотов Коля в то утро больше не рассказывал.
Незадолго до полудня мы добрались до рубежей обороны Ленинграда: чащобы колючей проволоки, трехметровые рвы, противотанковые надолбы, пулеметные гнезда, зенитные батареи и танки «КВ» под маскировочными сетями. Раньше солдаты не обращали на нас внимания, но так далеко на восток гражданские не заходят, и тут мы уже смотрелись странной парочкой. Бойцы, стаскивавшие брезент с шестиколески, обернулись и воззрились на нас.
Их сержант направился к нам. Винтовкой он нам не грозил, но и не убирал ее. Судя по виду — военная косточка, татарин: скуластый, глаза узкие.
— Документы есть?
— Есть, — ответил Коля и полез во внутренний карман. — У нас прекрасные документы.
Он вручил сержанту капитанское письмо и подбородком мотнул на грузовик:
— Новая «катюша»?
Брезент уже скинули на землю, и нам открылась рама с рядами направляющих — они торчали в небеса. Ждали реактивных снарядов. Если верить нашему радио, немцы боялись «катюш» больше другого
