Кроме того, я бы хотела сама выбрать то, что мне нужно, а не поручать это кому-нибудь другому.
– Я могу освободить брата Демьена от его обычных обязанностей на сегодня… Он поможет вам принести покупки.
В моих рукавах было достаточно места для всех моих покупок.
– Он будет недоволен, если ему придется расстаться со своими деревьями. Кроме того, я не собираюсь покупать ничего тяжелого – мне нужны иголки и немного ниток. Некоторые из ваших стихарей нуждаются в подновлении, те из них, которые нам так и не удалось как следует перекрасить.
– Ах да, в этом я, благодарение Богу, почти ничего не понимаю и потому с радостью предоставляю вам принимать решения. – Он приподнял уголок одной брови. – И в другом деле, которое не имеет никакого отношения к вашим покупкам.
Он ждал, что я скажу, и я почти чувствовала его желание надавить на меня посильнее и заставить ответить на невысказанный вопрос, но я лишь сдержанно кивнула.
– Ну, хорошо, тогда идите, только постарайтесь не переутомиться.
– Разумеется, ваше преосвященство. Я сохраню себя для моих обязанностей здесь.
– Именно, – проворчал он и отпустил меня, уткнувшись в лежавший перед ним на столе текст, но, подойдя к двери, я услышала: – Да пребудет с вами Господь.
Я улыбнулась.
Наше аббатство очень древнее. Когда его строили, люди были миниатюрнее нас, с более короткими руками и ногами, по крайней мере к такому выводу можно прийти, взглянув на кости, лежащие в здешних подземельях. Кости вообще могут многое рассказать – например, у одного из моих сыновей отлетел кусочек зуба, и я всегда его узнаю. В любом случае размеры моей комнаты и кровати, которая в ней стоит, довольно скромны. Я выбрала ее из-за расположения внутри двора, потому, что там всегда светло. Зимой один из братьев натягивает на окно промасленный пергамент, чтобы защитить комнату от сквозняков, потому что я категорически отказываюсь завешивать его тяжелыми гобеленами на долгие месяцы. По правде говоря, смотреть из окна особенно не на что, но зато есть свет, и я не слышу грохота колес, когда крестьяне на своих телегах едут в предрассветные часы вдоль нашей стены на рынок.
Впрочем, не только вторжения извне мешают моему спокойному сну. Вещи, о которых мне совсем не хотелось думать, мешали мне заснуть долгими ночами: призраки, демоны, жестокие чудовища в темном лесу – кошмары ребенка, попавшего в руки воображаемой ведьмы. Я уже давно миновала тот порог, когда убывающие месячные заставляют женщину просыпаться посреди ночи и взволнованно метаться по комнате с широко раскрытыми глазами, пока не прокричит петух. Эти неприятности пришли и ушли, и сейчас в мои ночи редко врывается бессонница или дурные сны. Но когда я проснулась сегодня утром, то некоторое время никак не могла открыть глаза. Видимо, я плакала в те моменты, когда мне все-таки удавалось заснуть, но не запомнила этого.
Перед сном я часто опускаюсь на колени около кровати, закрываю глаза и складываю руки – совсем как ребенок. Я оставляю дверь в свою комнату открытой, чтобы тот, кто будет проходить мимо, увидел, как я страстно шепчу молитву. По большей части я делаю это исключительно напоказ, но прошлой ночью моя молитва была по-настоящему искренней, я просила Бога позволить мадам ле Барбье найти сына, если Всевышний, конечно, не жестокий шутник, коим я в последнее время его считала.
Когда я вела строй сестер в монастырь на трапезу, меня догнал брат Демьен.
– Да благословит вас Бог, матушка.
Он всегда произносит слово «матушка» с самым серьезным видом, и я ему признательна.
– И вас тоже, брат.
– Хороший денек, верно? Хотя довольно прохладно. Ночью тоже было холодно.
Он всегда отличался немного раздражающей жизнерадостностью, но она всего лишь следствие его молодости и потому простительна. Я часто забываю, что он священник; если бы не сутана, его можно было бы принять за энергичного землевладельца в расцвете сил – будь его семья побогаче, сейчас у него имелось бы собственное поместье. Для человека, лишенного возможности выбирать призвание, он выполнял свои обязанности просто замечательно – и с раздражающей старательностью.
– Когда вам будет столько же лет, сколько мне, утренний холод перестанет вам нравиться, – пообещала я ему. – Впрочем, скоро солнце прогонит холод.
– Хорошо… Его преосвященство сказал, что вы собираетесь в Сент-Оноре. Симпатичный приход, хотя и странный. Меня удивило, что епископ вас отпустил.
Значит, Жан де Малеструа все-таки велел молодому священнику меня сопровождать. На мгновение я обрадовалась, а потом разозлилась.
– Я же монахиня, а не рабыня на цепочке, – заявила я. – Неужели я не имею права отправиться, куда хочу, одна?
– Ну, учитывая, как близко Прощеное воскресенье, мне стало любопытно, что вам понадобилось в Машекуле.
Я помолчала немного, а потом ответила:
– Ничего, кроме желания кое-что купить.
– Понятно, – проговорил он и наградил меня мимолетной понимающей улыбкой. – Я спросил только потому, что сегодня утром вы мне показались какой-то… измученной.
Я не смотрела на себя в наше единственное зеркало, но решила, что на моем лице остались следы пролитых ночью слез. Мы пошли дальше, а я опустила глаза и ничего не ответила.
– Вы ни в чем не хотите покаяться, матушка?
«Благослови меня, брат, ты, который младше моего собственного сына, потому что я совершила грех излишнего любопытства и стала жертвой своих чувств», – так могла бы я сказать, но лишь подумала, а произнесла совсем другое:
– Нет, брат, но я все равно вас благодарю. Сегодня я не совершила ничего греховного.
– Ну, день еще только начинается, – утешил меня он.
– И у меня будет возможность себя проявить.
Мы рассмеялись и попрощались.
Таким образом, я приступила к своим утренним обязанностям с чрезвычайным рвением и старанием, чем заслужила сердитые взгляды юных невест Христовых, которые работали под моим руководством во имя церкви. Пройдя по рынку Нанта, перед тем как выйти из города, я не могла не заметить, что все необходимое могла бы купить и здесь, причем выбор тут был гораздо лучше, чем в Машекуле. Вне всякого сомнения, Жан де Малеструа это знает и только сделал вид, что не разбирается в подобных вещах. «Впредь веди себя умнее», – сказала я себе.
Кусок сыра и краюха хлеба, спрятанные в рукаве, начали колотить меня по ноге, я перестала повторять про себя письмо сына, Жана, и принялась напевать веселую песенку. Из-за деревьев раздавались самые разные звуки: трещали ветки, шуршали листья, подавали голоса животные. С каждым новым шагом я ожидала, что из густых кустов, растущих по обеим сторонам дороги, появится неведомое чудовище и схватит меня. Я подумала о мадам ле Барбье, которая прошла через лес накануне вечером, после того как Жан де Малеструа отказал ей в ее просьбе. Строений вдоль дороги немного, а постоялые дворы слишком дороги даже для состоятельной горожанки. Она покинула аббатство уже после заката, с факелом в руке. Думаю, рука у нее сильно болела, когда она наконец добралась до дома.
Я боялась; страх в этом лесу – вещь нормальная, поскольку здесь полно диких зверей. Не легендарных золотых львов из Эфиопии и не белых медведей севера, которых наши храбрые рыцари убивали мечами, украшенными драгоценными камнями, – слушать об этих подвигах холодными вечерами, у очага, – безмерное удовольствие.
Здесь водятся мерзкие твари с клыками и спутанной шерстью, они с громким фырканьем роют землю, а их маленькие, налитые кровью глаза горят злобным огнем на слишком массивных, уродливых головах.
Именно в таких зарослях, как эти, неподалеку от дворца в Шантосе, Ги де Лаваль, отец милорда Жиля де Ре, был растерзан диким кабаном.
Решение прогуляться в тот день в лесу было ознаменовано недобрыми предвестиями с самого начала, по крайней мере так мне сказал Этьен. Любимая лошадь милорда подвернула ногу, а его обычный страж и спутник заболел и не мог покинуть отхожее место даже затем, чтобы произнести молитву об исцелении, не говоря уже о том, чтобы отправиться на охоту. Эти ужасные обстоятельства, так мы все считали, были
