выхваченных кусков его показаний. Во всяком случае, почти все население на стороне Тихона, и Новой церкви конец (да и большевикам она — не более активная и менее удобная).
После ухода гостей занимался описью отборной папки. Юрий очень заинтересован.
Большой скачок цен за три дня: масло с 6,5 р. вскочило до 9 р. Яйца до 36, дрова с 950 до 1200 р. Червонец все растет, и репутация его крепнет. О нем слышны иной раз глупые пересуды на улице между буржуазными дамами.
На самом деле он, разумеется, падает, ибо отстает от подлинного курса (черной биржи), но вообще его появление есть тот вид девальвации, который более удобен для расчетов. Все же он падает медленнее, нежели бумажные деньги, нежели растут цены на товары.
Лазаревский отказывается издавать дальше журнал «Среди коллекционеров» (лошадка довезла куда следует). Вообще в Москве мелким художественным изданиям конец. В Госиздате на них прямо гонение. Вечером были Тася и Нотгафт с цветами.
Хороший день. Тройницкому — благодать. Как-то будет нам? С утра с Акицей в Смольный. Постройка пропилей очень подвинулась: идет закрепление орла на фронтонах. Тейтел нет, сидит коммунист в кожаной куртке, говорит очень придирчиво, но мы не к нему. Товарищ же, выдававший нам паспорт (пришлось расписаться в книге), только предложил вопрос: «Чем занимается ваша жена, она у вас хозяйка?» (Далась им Акица?) На что я ответил: «Да, но она едет в качестве моего секретаря! Трудкнижку оставила там». Встречаю многих из тех, кто ждал со мной очередь две недели назад. Раздраженные, убитые. Одна молодая дама в отчаянии разрыдалась, получив снова ответ, что ее паспорт не готов. «Хотя бы прямо отказали, а то такое издевательство! Я уже полтора месяца хожу!»
Сейчас же в бюро немецких пароходов — на Итальянскую, 33. Третий этаж, пустынно. Яркие плакаты. Длинная, бледная барышня записывает нас кандидатами на следующий пароход, но когда он пойдет — неизвестно. Скорее, около 9-го, нежели 2-го. Тем лучше, успею получить бумаги из Москвы. И в Русский музей выбирать представленных нам итальянских примитивов из Лихачевского собрания. Ничего «сверхъестественного» нет, но многие все же очень приятные, включить и ими дополнить общее впечатление от XIV века. Впрочем, о «Джоанни» не могу судить вполне, так как он на три четверти заклеен бумажками. Нерадовский отдает все это без огорчения. Очень боятся Мазуркевич, которая уже давно интригует с передачей в Эрмитаж византийских барельефов. Я отказался даже от италокритов. Но, может быть, со временем было бы правильнее передать всю Византию нам, чем нашу Византию им.
По дороге домой зашел купить (из скрытых миллионов от Акицы) вино 4 бут. за 518 (с понедельника цены удвоятся) и груши. Читаю книгу о Джульетте. Милый роман школы Бальзака. Выставлена черствая фабрикантша, мелочная, сама себя сделавшая, побеждает чувство материнства.
Ятманов высказал высочайшее пожелание поселиться в Боткинском доме. Последний уже получил комиссара, который сначала был вызывающе груб с Тасей, а через две недели помягчел. Оливов квартиру решили было сдавать в наем. Набрался целый хвост кандидатов — все из рабочих, но, узнав стоимость, размеры комнат и отсутствие водопровода, отмахнулись. Теперь там вывешены объявления: «Здесь скоро откроется музей истории культуры». Это еще что? И почему я об этом ничего не знаю? Скорее блеф.
Ллойд Джордж открыто порицает «невозможного» Пуанкаре. Ой, там что-то назревает! В Руре какое-то облегчение. Кстати для нашего проезда. Читали вечером всей компанией наследников о городских работах. Несмотря на официозную похвальбу, чувствуется полная безнадежность. Агитация за подъем червонца (великая афера ускоренным темпом) продолжается. Все же сколько он не пыжится расти, на самом деле он отстает от реального курса золотого рубля и, следовательно,
Сегодня день ангела мамочки и Камиллы. В былое время — непременное ризи-бизи. Иногда мы ездили справлять этот день в Кушелевку — к Камишеньке.
Черкесовы уехали к Коке на Сиверскую. Из-за них пришлось вставать в 7 часов. Пасмурный день. Утром и днем — уборка. Только что после отдыха, хочу снова заняться, и вдруг является Сережа, просидевший до 11 ч. Ничего не дает делать, хотя все время приговаривает, что не желает мне мешать. Нудные, никчемные разговоры, какие-то претензии… Акицу злит еще то, что он определенно ухаживает за Мотей, но это как будто исключительно для того, чтобы от нее получить чай с сахаром, булку, масло. Недаром он себя назвал «кумом-пожарным». За чаем тяжелая сцена: он себе отрезал фунт ситного, забрал все масло, положил полчашки сахара и затем уминал это, попивая, с нескрываемым «систематическим упоением». Бедняга, вероятно, опять голодает! 1919 год для него и для всех ему подобных возобновляется. Ходил с ним вниз. Боже, что за грязь, за беспорядок. Нет, пора Жене Лансере сюда приезжать и спасти сестру и особенно мать. Но вот беда, Зина не хочет, чтобы Женя поселился с ними, так как это привело бы к уединению «молодых людей». А для этого, чтобы иметь Эрнста при себе, она готова пожертвовать всем. Катюша дала тарелочку размазни каши, и он с радостью стал ее уписывать. И он голодает? Или это ребячество? У него получились странные выверты, детски-удивленные.
Гаук еще не возвращается. Акица беспокоится за Альбера. Мать выздоровела, на днях поселилась снова у них. Однако Мотя утверждает, что с 5 ч. утра она по-прежнему громыхает по комнатам. Туда же вниз явился Путя Вейнер, все по тем же делам переиздания Врангелевского «Эрмитажа». Почему-то назвал Петербург Петроградом и теперь уверяет, что это с моего благословения. Рамолик. Впрочем, он сегодня хвастал, что недавно к нему после болезни вернулась способность свистать, а вот напевать не может.
После обеда А.П.Боткина с письмами мужа Сергея Сергеевича 1906–1907 гг. Многое вспомнилось. Вот если бы она подобрала таких писем целую серию, мне было бы легче восстановить очень уже схематизированный «портрет» покойного (который я вызвался написать в качестве введения к книге, посвященной его коллекции). Позже — Верейский, Зина, Женя, Стип, поднесший мне четыре (половинных) вида Рима и превосходный рисунок натурщицы А.Иванова. Даю Жене Лансере материал для постановки «Юлия Цезаря» в Малом театре.
Утром приходил Рябушинский, но я его не принял. Не буду к нему звонить, так как, по словам А.И.Циммермана, он продает украденных у Балашова Гварди и Рейсдаля. Циммерману я передал мнение Тройницкого, что ему нужно обратиться по начальству, к Ерыкалову. Пусть решает. Рябушинский уезжает за границу в субботу.
Бессонница из-за грохота на улице. Вот уже полтора месяца, что чинят кусочек рельс на завороте, и благодаря этому весь наш дом не спит. Зина от отчаяния близка к помешательству. В промежутках между грохотами внизу вижу очень явственно сны про Париж, какой-то переулок между небоскребами, когда-то безвкусную балетную школу, и мне становится «скучно». А всегда нечто подобное меня ожидает там!
Чудный день. Утром к Кесслеру. Болтаю с Зауровым. У него в кабинете картина Виллевальде из войны 1870 г. Кесслер готов все сделать, дает мне даровую визу и берется даже переслать мои работы, когда бы бумага из Москвы запоздала. Пароход идет в этот четверг! Спешу домой, чтобы предупредить Акицу, но ее уже нет. Позже она телефонирует в Эрмитаж, что, напротив, в пароходной компании обещают только в четверг выяснить, когда «Шлезвиг» завтра отойдет обратно. Дай бог, чтобы и в четверг, так как авось тогда московские бумаги поспеют и не надо будет прибегать к Кесслеру.
В Эрмитаже осиротелое заседание Совета. Читается полуюмористическое «завещание» директора. Петровский штиль. На галерейном совещании обсуждаем вопрос эквивалента за картины Санти, бывшие в Академическом собрании (об Эрмитажных нет и речи, и, вероятно, их удастся отстоять по признаку их неотделимости от целого мирового значения). Мне особенно хочется отстоять С.Рейсдаля, изумительнейшего Влигера и то, что атрибутировано как Пьетро делла Веккия. Даю директивы на период моего отсутствия. В отчаянии Углова, так как у нее великая теснота в Рафаэлевской галерее (из-за нескладывающихся турникетов Максимовой) и у нее отнимают ряд витрин под другую выставку «Дамского мира» (кружева и т. д.), затеянную
