— Бедовая она, твоя маленькая подруга, — сказала бабушка, подходя ко мне. — Кто ее родители?
— У ее отца ревматизм.
— Ты видел его?
— Да, и он поздоровался со мной.
— А ее мать?
— Я не видел.
— Ну, конечно. Бедняжка. Должно быть, тоже родители в разводе. Здесь все такие.
— А может быть, ее мама умерла... — предположил я.
— Может быть. Во всяком случае, пойдем. Становится слишком холодно для тебя.
Мы вышли из парка, когда туда стали уже собираться кавалеры и дамы на бал для взрослых. Окна магазинов начинали одно за другим освещаться. На улице Казино я остановился у одного окна.
— Бабушка!
— В чем дело?
— Мне хотелось бы иметь бумажник.
— Бумажник!
— У мужчины должен быть бумажник.
— Бумажник, в твои годы?
Она мельком взглянула на цены, выставленные в витрине.
— Во всяком случае, ни один из этих. Вот что, у меня есть молитвенник в сафьяновом переплете, он вынимается. Я отдам тебе. Внутри даже есть маленький карман для денег.
На следующий день я точно явился на наше свидание. Антиопа немного опоздала.
— Ну а бумажник? — спросила она почти тотчас же.
— Вот, — ответил я торжествующе, вынимая бумажник.
Я почувствовал, что моя маленькая подруга польщена тем, что я так поспешил угодить ей, но не хочет, чтобы это было заметно.
— Не очень-то красивый! — сказала она с гримаской.
Она заметила, что я огорчился и захотела загладить свою ошибку.
— Зато с кошельком. В моем нет. Кошелек — это очень практично.
Она прибавила:
— Можно поглядеть, что в нем? Ты позволишь?
В кошельке были две франковые монеты.
— Дай мне одну, хорошо? — сказала девочка с таинственным видом.
— Да хоть обе, — ответил я, и, сказать правду, не без удивления.
— Какой ты милый! — сказала она, обнимая меня.
И опять стала серьезной.
— Я должна тебе объяснить... Ты, конечно, понимаешь, что это не для меня.
Она вынула из своего бумажника, представшего теперь предо мною во всем своем великолепии, широкий листок бумаги и бережно развернула его. Я увидал ряды имен и цифр.
— Это для одного дела, которым я занимаюсь.
Она взяла карандаш.
— Вот видишь, в последнем ряду я пишу: Франсуа Жерар... Один франк. Пока карандашом. Но вечером, у себя в комнате, я обведу чернилами.
Десять дней спустя моя семья уезжала из Э-ле-Бена. Я простился с Антиопой. Хотя мы обещали писать друг другу, но на сердце у нас было тяжело.
— Я хотел бы что-нибудь от тебя на память, — робко прошептал я.
Она стала рыться у себя в кармане. Большой бумажник был налицо. Она вынула из него какую-то благочестивую картинку и протянула мне.
— Это — одна из картинок от моего первого причастия.
И она поцеловала меня.
Вечером, в вагоне, при колеблющемся свете ночника, я стал разглядывать картинку, данную моей маленькой подругой.
Обыкновенная картинка. Но на обороте была довольно длинная фраза по-английски.
У нас никто не знал этого языка, Пришлось ждать, пока я пойду в школу. Увы! Этого не пришлось ждать долго.
В первый же вечер я разыскал в классе мальчика, про которого мне сказали, что он сильнее всех в английском языке. Он покровительственно взял мою картинку и попробовал перевести.
Что-то не выходило. Он сдвинул брови.
— Дай мне, — сказал он. — Я сейчас тебе верну.
Он сдержал слово. Час спустя он вернул мне драгоценное для меня изображение и перевод на клочке разграфленной бумаги.
— Вот, — сказал он. — Но предупреждаю тебя, это какая-то тарабарщина.
Долго берег я это изображение и перевод. Потом лет через десять, приводя как-то в порядок бумаги и уничтожая ненужное, я разорвал и картинку, и перевод.
Антиопа оставалась в моей памяти лишь далеким призраком.
Она не ответила мне на два письма. Третьего я не стал писать. Но не раз вставало воспоминание о ней, и была в этих воспоминаниях какая-то неожиданная острота. Так бывает, когда не можешь допустить, чтобы человек исчез для тебя навсегда. В эти минуты я повторял наизусть ту странную фразу, которая была написана на обороте картинки моей маленькой подруги.
И какое-то смутное, но сильное волнение охватывало меня. С таким же волнением ставлю я сегодня вечером, как светильник, у порога нижеследующих страниц эту фразу, так долго бывшую для меня таинственной:
«В понедельник Святой Пасхи, в лето 1152, Деворгилла, дочь д’Антрима, жена Тэрнана О’Рурка, совершила свое преступление; как раз в этот день исполнилось ей семь пятилетий. Когда в пасхальный понедельник исполнится седьмое пятилетие другой дочери Д’Антрима, — тогда, в день сей, вина Деворгиллы будет искуплена, наполнятся небеса трубным гласом освобождения, и узрит Дорога Гигантов победу Фина Мак-Кула и бегство поработителя».
Глава I
ДО ЧЕГО ДОВОДИТ МИНГРЕЛЬСКИЙ ЯЗЫК
28 августа 1914 года я, благодаря событиям, которые всем хорошо памятны, находился близ небольшой деревушки в Эн, хотя четыре недели назад мечтал провести этот август в Бретани.
Чтобы облегчить воспоминания, напомню, что операции, развернувшиеся в этот и следующий день, получили затем название боя под Гибом.
Говоря конкретно, вот как приблизительно развертывались события для меня лично и ближайших моих соседей.
Было десять часов утра. Наш взвод залег вдоль откоса. Я был занят тем, что походной лопаткой рубил свекловицу для раненной в шею несчастной лошади. Вдруг команда: «Стрелки, рассыпься». Поначалу было так странно слышать на войне команду, которую без конца повторяли при обучении. Нужно заявить откровенно: никто во Франции серьезно не представлял себе, что придет день, когда все это понадобится. Позднее это называли нашей подготовкой.
В поле, где мы развернулись (на обыкновенных маневрах мы развертывались бы раза три-четыре), были васильки, маки, широкие полосы потоптанной травы. Вылетел перепел. Три дня назад это было бы началом охоты. Перед нами, вдали, метрах в пятистах, была обсаженная тополями дорога, и по ней бешено несся французский мотоциклист. Припоминаю, я подумал: «Тут какая-то ошибка, наверное, ошибка. Чего ради гнать нас к дороге, на которой — французский мотоциклист?..»
Потом три последовательных урагана шрапнели доказали мне, что бывшие где-то там, у нас в тылу, наши невидимые командиры имели все-таки основание двинуть нас в эту сторону.
Несомненно, война — после монастыря самая большая школа смирения. Прибавлю, что эта мысль пришла мне лишь много позднее, на госпитальной койке. А в тот момент я лежал без чувств, уткнувшись носом в сырую, черную землю.
