высокомерное, пригласить его. Куда его посадили?
– Направо от него Нина Лазюли, славная девушка. Налево… А! Жессика.
– Ну уж нет, Жессика – это уже не игра. Бедняге надо сначала набраться опыта. Я поменяюсь с ним местами. Сразу да Жессика. Это уж слишком для него.
И Биевр поменял местами карточки. Бледная улыбка снова скользнула по лицу Поля Эльзеара.
– Вы находите красивой Жессику, не правда ли?
– Очень. Я вам это сразу сказал, когда Королева Апреля нас с ней познакомила. Но кто она?
– «Старый друг», сказала Королева. Я знаю не больше вашего.
– На ней было хорошее платье. Она умеет его носить. Но заметили вы, что у нее нет ни одной драгоценности?
Поль Эльзеар только пожал плечами.
– Мне кажется, она ваша единоверка, – после небольшого молчания произнес де Биевр.
– Я тоже думаю, что она еврейка, – ответил журналист. И с натянутой улыбкой, придавшей что-то болезненное его красивому лицу, прибавил: – Я спрошу ее, если вас это интересует.
Тон его голоса поразил де Биевра.
– Знаете что, голубчик, – сказал он, – и я хочу сделать вам одолжение. Если вам приятно сидеть рядом с ней за ужином и толковать о Талмуде, я с удовольствием заставлю мою карточку прогуляться еще раз.
– Нет, нет! Я доволен своим местом, – ответил Эльзеар. – Жессика, – продолжал он. – Ее имя напоминает мне о начатом нами разговоре. Вы, надеюсь, помните? Когда мы вышли из автомобиля, вы говорили мне о «Венецианском купце», о Шейлоке.
– Правильно, – прошептал де Биевр, – о Шейлоке.
Поль Эльзеар достал свое стило и развинтил его левой, единственной рукой. Ленточка медали на отвороте смокинга ясно говорила, при каких обстоятельствах он лишился другой руки.
Взяв карту меню, он что-то быстро стал писать на обороте.
Старик наблюдал за ним.
Воцарилось молчание.
– Вы молодец, Поль Эльзеар, – вдруг серьезно произнес де Биевр и повторил: – Молодец!
Поль Эльзеар нервно рассмеялся:
– Знаете ли вы, дорогой друг, что ваш комплимент не так уж приятен?
– Почему?
– Догадываетесь ли вы, что я понимаю, чем он вызван? Вы удивлены, может быть, бессознательно, контрастом между моим поведением во время войны и моей национальностью. Разве я не прав?
– Вечные жертвы! Все вы одинаковы. Когда же вы перестанете привязываться к вещам, делающим вам только больно?
– Разве я ошибся? – Эльзеар упрямо наклонил голову.
Старик приблизился к нему и положил руку на спинку его стула.
– Разрешите мне ответить вопросом на вопрос. Вы горды тем, что вы еврей, Поль Эльзеар, не так ли?
– Очень горд, – последовал мрачный ответ.
– Чем же вы больше гордитесь – вашей раной или вашим происхождением?
Эльзеар ничего не ответил.
– Я вас правильно понял? Вашим происхождением? Видите, я не ошибался, когда хвалил вас. Вы сами не хотите быть приравненным к остальным инвалидам Франции. Не мы – вы отталкиваете нас. Не протестуйте! Вы мне нравитесь, вы меня интересуете, я люблю вас таким, какой вы есть.
– Мы говорили о Шейлоке, – с горькой иронией перебил его Эльзеар, – о Шейлоке-ростовщике, о Шейлоке-еврее.
– Да, мы говорили о нем, – вставил де Биевр, – и я не изменю ни слова из того, что хотел сказать. Я отлично сознаю все глупости, которыми сопровождается таинственный вопрос о еврейской душе. Кажется, один только английский поэт ясно видел, в чем решение этой проблемы. Вы признаете, что Шейлок – странная личность. Вся бессмыслица в том, что видят в нем только ростовщика, тогда как четверику золота он предпочитал фунт мяса, вырезанного из груди его врага. В этом вся суть. Спросите у Гарнагона и отца Грандэ, что бы они выбрали. Они настоящие скупцы. В Шейлоке же сильнее всего чувство мести, то есть он попросту идеалист. Золото – лишь орудие в его руках. У еврейского народа оно всегда было только орудием, единственным, которым ему разрешили защищаться. Я восторгаюсь безрассудством тех, кто обвиняет вас в том, что вы две тысячи лет поклоняетесь золоту.
Это то же самое, что упрекать Сен-Сиринца, отданного сначала в военную школу, а затем в военную академию, в том, что он сделал военную карьеру и стал генералом. Он пошел по той дороге, которую ему определили. По этой причине и евреи в течение веков были первыми в денежном мире. Но или я глубоко ошибаюсь, или они видели в них только средство отомстить беззаконию, жертвами которого они являлись. Мою точку зрения подтверждает то обстоятельство, что только после разрушения храма и изгнания евреев их стали считать более корыстолюбивыми, чем другие народы. Из борьбы они вышли победителями. Правда, часто они победу превращали в месть. Но месть никогда не была низким чувством. Она – дочь памяти и сестра ее – благодарность. Вопрос, к которому я хочу подойти, следующий: сегодня, повторяю, вы победили. Морально храм восстановлен. Нужно ли восстановить его материально? Всегда ли вы останетесь в вашем уединении? Навсегда ли сохраните в глазах своих темное пламя, отражающее костры Испании и пожар
