Юлиан Отступник

от Никомидии, и после шести дней страданий, во время праздника Пятидесятницы, он отдал душу Богу. По счастью, умирающему хватило времени для того, чтобы пройти через воды крещения» («La Vie de l'Empereur Julien», с. 13; см. также Евсевий. Жизнь Константина, V, с. 65 и далее).

¹⁸ Евсевий Никомидийский был единственным, кто присутствовал при последних минутах жизни Константина. Если обвинительное завещание действительно было обнаружено в руках императора, то никто, кроме Евсевия, не мог вложить его в руки Константина, возможно, по приказу последнего. Быстрое возвышение Евсевия до поста епископа Константинопольского может служить подтверждением этой гипотезы.

¹⁹ В октябре 361 года.

²⁰ Далмаций I, который был убит вместе со своими двумя сыновьями Ганнибалианом и Далмацием II (см.: Зосим, II, 40, и Pauly-Wissowa. Real Encyclopedie der klassischen Altertumswissenschaft, IV, 2456, p. 13 и далее).

²¹ Труды Цезаря Юлиана, I, 1, с. 215.

²² Труды Цезаря Юлиана. Письмо афинянам, с. 218.

²³ Аммиан Марцеллин, XXII, 5, с. 2 и далее; Филосторгий. История Церкви, VII, 4 (продолжение описания VI, 7) и с. 230.

²⁴ В своем восхвалении императрицы Евсевии Юлиан утверждал: «В детстве я избежал опасности, которой ни один взрослый человек не мог бы избежать без защиты божественных или чудесных сил» (Труды Цезаря Юлиана, I, 1, с. 91).

²⁵ Вот как позже Юлиан описывал Мардония: «Он называл достоинством простоту, воздержанием строгость, силой духа сопротивление страстям и нежелание искать счастья на этом пути… Хотите, я назову вам имя этого наставника и скажу, какого он был происхождения и где научился таким словам? Он был варваром, клянусь богами; он был скифом [то есть готом]. Он носил то же имя, что и человек, побудивший Ксеркса начать кампанию против Греции (Мардоний). Говорю вам, он был евнухом. Он получил образование благодаря покровительству моего деда, и ему было поручено заниматься воспитанием моей матери на основе поэм Гомера и Гесиода. Но поскольку, произведя на свет меня, своего первого и единственного ребенка, она в расцвете юности умерла, меня по прошествии семи лет отдали этому же воспитателю. С тех пор, вдалбливая мне в голову эти истины, он вел меня прямым путем к учению. И он отказывался признавать все другие пути и запрещал мне следовать по ним…» (Труды императора Юлиана, II, 2, Мисопогон, с. 175–176). Мардония заметил Юлий Юлиан, отец Басилины, дал ему хорошее образование и затем поручил обучение своей дочери.

²⁶ Несмотря на это, Юлиан описывал свою жизнь в Мацелле весьма мрачными красками: «Меня и моего брата заточили в сельской местности в Каппадокии, оторвав меня еще ребенком от первых шагов в учении, и не позволяли никому приближаться к нам. Как описать эти шесть лет, которые мы провели в чужом месте, подобно тем, кого персы заточают в своих крепостях? К нам не мог проникнуть никто чужой. Нашим старым друзьям (Мардонию?) отказали в праве навещать нас: мы жили, лишенные какого бы то ни было серьезного образования и свободы общения, и выросли среди замечательных слуг, разделяя свои занятия с собственными рабами, ставшими нам товарищами. Ибо ни одного сверстника рядом с нами не было: это было запрещено! (Труды Цезаря Юлиана, I, 1, с. 216.)

²⁷ «Умоляю тебя, — писал он спустя много лет своему другу Приску, — не позволяй сторонникам Феодора [второстепенного философа-неоплатоника] утомлять твой слух повторением заявлений, будто Ямвлих был честолюбив. Ямвлих — истинно божественный учитель, первый после Пифагора и Платона. Если есть дерзость в том, чтобы говорить тебе о нем с таким энтузиазмом, то ты в самом этом воодушевлении увидишь основание для того, чтобы простить меня. Что до меня, то я без ума от Ямвлиха в философии и от моего тезки [Юлиана Халдейского] в теософии, и, говоря в стиле Аполлодора [фанатично преданного учителю ученика Сократа], рядом с ними, на мой взгляд, никого нельзя поставить» (Император Юлиан. Письма, I, 2, с. 19).

²⁸ «Как можете вы не признавать те блага, которыми пользуетесь каждый день не просто как члены некой группы людей, или как представители одной расы, или как жители одного города, но те блага, которые видимые боги одновременно даруют всему миру? — напишет Юлиан позднее александрийцам, пытаясь побудить их признать превосходство Гелиоса над всем. — Неужто вы, единственные из всех, нечувствительны к великолепию, исходящему от Солнца? Неужто вы, единственные из всех, не знаете, что оно есть прародитель жизни и движения во всей вселенной?» (Император Юлиан. Письма, I, 2, с. 190).

²⁹ Ямвлих. О египетских мистериях, с. 56–57.

³⁰ В «Теосе» энтузиазм определяется как присутствие божества в человеке. Это определение сформулировано уже в «Тимее» Платона. Юлиан будет впоследствии стремиться еще точнее определить суть этого явления и напишет следующее: «Если нельзя переставлять части или как-либо изменять текст Платона, либо просто заменять в нем слова, если следует чтить его целиком таким, какой он есть, поскольку он является священной древностью, то я подчиняюсь этому, ибо вряд ли кто-нибудь трактует мысль этого мудреца иначе, чем я. Говоря о «самом человеке», он имеет в виду не его тело, не его богатства, не его происхождение или славу его предков; все это — индивидуальные качества человека, но не сам человек. Человек, согласно Платону, — это разум, это мудрость, одним словом, это божество, находящееся внутри нас и составляющее в нас наиболее совершенный вид души, который Бог дал каждому в виде гения, пребывающего, по нашему мнению, в верхней части нашего тела и возносящего нас от этой земли к нашему небесному родителю» (Труды Цезаря Юлиана, I, 1, «Констанций, или О царской власти», с. 140).

³¹ В то время он не мог никому сказать об этом. Но позже, когда, добившись власти, он смог говорить открыто, он восславил его следующими словами: «На деле я приобщен к духу Гелиоса-Царя! И если я сохраняю в тайне самые неопровержимые доказательства этой приобщенности, то вот что я могу сказать открыто, не боясь впасть в святотатство. С детства я был полон страстной любви к лучам этого бога. Я с самых ранних лет столь полно отдавался в мыслях полету к его эфирному свету, что не только мечтал не отводить от него взгляда, но, даже выходя на улицу ночью под чистым и ясным безоблачным небом, я был полностью равнодушен к чему бы то ни было и обращал внимание лишь на чудеса небес, не слыша ничего, что мне в это время говорили, и не заботясь о том, что я сам в это время делал…» (Труды императора Юлиана, II, 2, «О Гелиосе-Царе», с. 100–101).

³² Будучи столь чувствительным, Юлиан не мог, прочитав эти тексты, не подпасть под их влияние. Было бы ошибкой отрицать это влияние или преуменьшать его значение. Всю свою жизнь он сохранял печать христианской морали (хотя и отрицал само учение), и именно это делало его язычником, весьма отличным от других язычников. Его постоянная забота о том, чтобы устремления души преобладали над потребностями тела, те усилия, которые он прилагал к воплощению в жизнь праведности и воздержания, его аскетический образ жизни, его презрение к роскоши и почестям, его скромное поведение являются тому подтверждением.

³³ Мы оставляем за читателем право самому решить, был Юлиан христианином или нет. Этот вопрос обсуждается уже в течение многих веков и будет обсуждаться еще долго. Он является основополагающим, потому что в зависимости от ответа обвинение Юлиана в отступничестве окажется либо обоснованным, либо нет. Историки Церкви, отвечая на этот вопрос утвердительно, возвели на Юлиана безапелляционные обвинения. Для них сам факт крещения, смывающий последствия первородного греха, достаточен для того, чтобы человек стал христианином, каковы бы ни были обстоятельства, при которых это крещение произошло. Божественная благодать, независимая от обретающего ее человека, приносит ему свет, хочет он того или нет, и, если он сознательно отворачивается от него, то навечно обречен скитаться в царстве тьмы.

Монтень и Вольтер придерживались другого мнения. Они считали, что крещение, навязанное обстоятельствами и совершенное в условиях, когда сам получающий крещение человек или его родственники не могут выразить свою волю, недействительно и фактически не происходит. В этом они как бы соглашались с точкой зрения Юлиана. «Никто не может стать христианином вопреки собственной воле, — заявляли они. — Только приверженность к вере делает таинство