преобразованы математически в другие структуры другими исследователями. Теория, остававшаяся неизменной при любых трансформациях, — наиболее правильная, наиболее близкая к универсальной. Симметрия SU (3) Гелл-Манна расположила частицы в универсальном порядке. Группа Лоренца, изоспин, каталог свойств, получивший название “Странность, цвет и очарование”, — все вместе составили из призрачных цифр конкретную Вещь. Итак, чтобы пойти дальше Эйнштейна, нужно следовать симметриям.
Маркхем в поисках истины царапал на желтой бумаге одно уравнение за другим. Он собирался провести это время, разрабатывая тактику переговоров с ННФ, но политика — мелочь по сравнению с научной работой. Он пробовал различные подходы, преобразуя тензорные записи, вглядываясь в математические дебри. У него имелся один руководящий принцип: казалось, сама природа любила уравнения, изложенные в ковариантной дифференциальной форме.
Он вывел уравнения, которым подчинялось движение тахионов в плоском пространстве-времени, рассматривая эти изыскания как случай граничных условий. Удовлетворенно кивнул. Ну вот, знакомые квантово-механические волновые формулы. Он знал, куда они ведут. Тахионы заставляют волну вероятности отражаться вперед и назад во времени. Уравнения показали, как эта волновая функция будет сновать из прошлого в будущее, из будущего в прошлое, словно сбитый с толку пассажир пригородной электрички. Создавать парадокс — означает признать, что у этой волны нет конца и образующаяся система стоячих волн подобна зыби вокруг мола в океанских защитных сооружениях, когда смещаются пики и провалы, но все возвращается обратно, не меняет поверхности моря. Единственный способ разрешения парадокса состоит в том, чтобы вступить в него, разорвать устоявшуюся систему, подобно тому как корабль бросается в волны, оставляя за собой бурлящее море. Корабль служил примером классического наблюдателя. Но теперь Маркхем добавил в уравнения дополнительные члены, разработанные Уикхем, в результате чего они стали симметричными при обмене тахионами. Он покопался в кейсе и достал работу Готта “Космология симметричных во времени тахионов материи и антиматерии”, которую передала ему Кэти. Как раз такой кусочек территории, который можно отхватить. Однако здесь были выкладки Готта, силы Вилера-Фейнмана, с помощью которых давались решения относительно опережающих и отстающих тахионов, вместе с неевклидовыми суммами. Маркхем заморгал. В искусственно созданной тишине он сидел совершенно неподвижно, и только глаза блестели, а воображение мчалось вперед, чтобы увидеть, где уравнения будут смыкаться и разделяться, образуя новые явления.
Волны стояли неподвижно и безгласно, в общем хаосе. Но здесь не нашлось места для корабля — классического наблюдателя. Старая идея в обычной квантовой механике состояла в том, чтобы дать остальной части Вселенной стать наблюдателем, позволить ей заставить волны распасться. Однако в этих новых тензорных членах уравнений не было места возврату назад, не существовало способов дать Вселенной возможность в целом стать стабильной точкой, относительно которой все может быть измерено. Нет, Вселенная жестко связана. Поле тахионов соединило все кусочки материи друг с другом. Захват дополнительных частиц в эту сеть мог только осложнить ситуацию. Старые квантовые теоретики от Гейзенберга и Бора в этой точке прибегали к метафизике. Волновая функция разрывалась, и значение этого факта нельзя преуменьшать. Вероятность получения конкретного решения была пропорциональна амплитуде этого решения в пределах всей волны, а потому в результате вы получаете только статистическую оценку того, что может произойти при эксперименте. Но при введении тахионов этот кусок метафизики должен уйти. Члены уравнений Кэти Уикхем…
Вдруг он заметил впереди какое-то движение. Пассажир в соседнем ряду хватался за стюардессу, его глаза остекленели. Раскрытый рот, бледные губы, коричневые зубы, щеки покрылись розовыми пятнами. Маркхем вынул заглушки из ушей и вздрогнул от пронзительного крика. Стюардесса уложила человека в проходе, прижав к полу его отчаянно сгибающиеся руки. “Я не могу.., не могу дышать!” Стюардесса бормотала что-то успокаивающее. Человек трясся в приступе. Когда его пронесли мимо Маркхема, он уловил кислый запах, исходивший от больного, и сморщил нос, поправляя очки. В рассеянном свете салона было видно, как тяжело дышал человек. Маркхем снова вставил беруши.
И опять он погрузился в глубокую тишину, ощущая только монотонный, успокаивающий гул моторов. Без звука мир казался губчатым и мягким, как будто максвелловский классический эфир стал реальностью, которую можно ощупывать кончиками пальцев. Маркхем на минуту расслабился, подумав, как он любит такое состояние. Углубление в сложные проблемы уносило его далеко от реальной жизни. Есть много вещей, которые можно увидеть только на расстоянии. С детства он искал это состояние свободного скольжения, стремился уйти от компромиссов бурного мира. Он использовал свои несколько мрачный юмор, чтобы держать людей на достаточном расстоянии от своей жизни. Это иногда распространялось и на Джейн. Ученый должен выработать для себя четкий язык общения с миром, чтобы преодолевать неприятности житейского опыта и заменять грубость и сухость повседневной жизни — нет, не определенностью, но неведением, с которым можно жить. Именно эти пределы являются критическими. Галилеевы блоки, скользящие по мрамору итальянских фойе; их скользкие боковые поверхности повинуются твердой руке инерции — они действительно служили отображением мира. Аристотель в глубине души понимал, что трение правит миром и все вещи молят об остановке. Это был мир человека. Детская игра в бесконечные плоскости и гладкие поверхности, реальность без морщин — все это сплеталось в паутину управляемого порядка бесконечных траекторий, гармоничной жизни. Из этого нарисованного мира всегда нужно возвращаться назад, укрывая волнующие полеты респектабельным дедуктивным стилем. Но, когда появлялись труды с их замаскированными абстракциями и немецким маньеризмом, это вовсе не означало, что ты не побывал в том, другом, месте, о котором редко говорили.
Его мысль на мгновение запнулась в тишине, а затем пошла дальше.
Он отстранение думал, оказалась ли правильной его первая догадка о том, что уравнения Уикхем не дают выхода из парадокса, поскольку в эксперимент вовлечена вся Вселенная. Последствия образования стоячей волны состояли в том, что при этом тахионы посылались назад и вперед во времени, но, кроме того, они распылялись со сверхсветовой скоростью по всей Вселенной. В одно мгновение каждая частица материи во Вселенной “узнавала” о парадоксе. Вся структура пространства-времени сливалась в один сгусток столь же быстро. Это был новый элемент в теории тахионов. До их появления физики полагали, что возмущения во Вселенной распространяются со скоростью света.
Маркхем улыбнулся, ощутив спокойствие и усталость. Проблемы подхватывают и уносят тебя так, что ты не замечаешь движения времени. И все-таки есть ли какой-то способ преодолеть парадокс? Он интуитивно чувствовал, что в этом заключается сердцевина физики, возможность показать, можно ли достигнуть прошлого точным способом. Лаконичная записка Петерсона в банковском сейфе кое-что доказала, но что именно? Маркхем поерзал в узком и тесном кресле. Путешествие по воздуху снова становилось преимуществом богатых людей, но без прежних удобств. Он оторвался от реалий постоянно напоминающего о себе мира и вновь вернулся к теории. Проблема все еще не решена, а времени для ее обдумывания пока хватало.
"Но есть ли вообще выход из парадокса?” — подумал он. Немецкий математик Гедель показал, что даже простые арифметические системы содержат элементы, которые верны, но недоказуемы. Гедель попробовал описать арифметику ее собственным языком. Он, если можно так выразиться, засунул ее в ящик, отсекая возможности доказательства ее положений с помощью методов, лежащих вне ее. Многие положения арифметики в этих условиях оказались недоказуемыми. Но это была всего лишь арифметика, простейшая из известных логических систем. А что уж тут говорить о целой Вселенной с несущимися во всех направлениях тахионами, пронизывающими ее насквозь? Как могут все эти хитрые обозначения на желтых листочках всего мира загнать эту обширнейшую ткань в старомодные логические ящики типа “да-нет”, “истинное-фальшивое”, “прошлое-будущее”? Маркхем расслабился в тепле салона. Самолет начал быстро терять высоту.
Его продолжал мучить вопрос: стоит ли вообще Ренфрю посылать сообщение, чтобы создать парадокс? Тахионы постоянно генерируются при естественном соударении частиц, обладающих высокой энергией, и поэтому их открыли. А почему эти естественным путем появившиеся тахионы не создают парадоксов сами по себе? Маркхем нахмурился. Самолет накренился еще больше; казалось, что летишь над бездной, болтая ногами. Естественно образовавшиеся тахионы… Очевидно, ответ следовало искать исходя из того, что для получения парадокса необходим какой-то минимальный импульс. Необходимо защипнуть определенный объем пространства-времени, и тогда возмущение будет распространяться мгновенно и с достаточной
