образ жизни, но все же не выпускали из поля зрения.
Кабриолет быстро довез Анну-Лауру с улицы Бельшас на улицу Турнон, хотя Сильвену пришлось проявить немалую сноровку, чтобы не вызвать недовольства прохожих, не любивших быстрые кабриолеты. Но даже на такой разумной скорости элегантный экипаж привлекал скорее гневные, чем дружелюбные взгляды. Сильвен вздохнул, когда пущенный меткой рукой камень отлетел от начищенной коляски:
– Я думаю, что госпоже маркизе лучше было выехать в фиакре. В Париже так будет безопаснее.
– Господин маркиз выезжает в кабриолете каждый день, и до сих пор с ним ничего не случилось, – буркнула Бина. – Ты, наверное, трусишь, Сильвен!
– Не больше, чем другие. Но теперь чем меньше привлекаешь к себе внимание, тем лучше.
Анна-Лаура не стала вмешиваться в этот спор. Раньше она никогда не обращала внимание на то, что происходит вне ее маленького мирка, но теперь она не могла не заметить, насколько изменилась улица Сен-Сюльпис, по которой они проезжали. Раньше всегда оживленная, особенно ближе к рынку, она стала мрачной и тихой. Многие лавки были закрыты. У мастеров и торговцев больше не было работы, потому что владельцы особняков уехали, а монастыри закрылись. Больше всех пострадали золотых дел мастера, изготовители париков, парикмахеры, продавцы модных изделий, безделушек и украшений, кондитеры и все те, кто зарабатывал деньги на роскоши прежних дней.
Группы безработных в карманьолах и полосатых брюках слонялись без дела или собирались на площади Сен-Сюльпис, с одной стороны которой находилась церковь, теперь закрытая, с молчащими колоколами, с другой – опустевшая семинария. Женщины в широких юбках, с платками, завязанными на груди, и в чепцах присоединялись к мужчинам или оживленно беседовали между собой. Казалось, все эти люди чего-то ждали. Но чего?
Герцог Нивернейский по-прежнему жил в своем роскошном особняке, когда-то принадлежавшем Кончини, флорентийскому авантюристу, ставшему благодаря Марии Медичи маршалом д'Анкром, позже казненному по приказу юного Людовика XIII.
Миновав церковь, кабриолет свернул на улицу Турнон, и Сильвен как раз подъехал к воротам, ведущим к особняку, когда путь им преградил гвардеец с трубкой в зубах.
– И куда это ты, парень, направляешься? – лениво поинтересовался он.
– Ясное дело – куда?! Я везу дам к монсень... к гражданину Нивернейскому. А ты что здесь делаешь? Я надеюсь, с хозяином дома ничего плохого не случилось?
– Плохого? А я здесь для чего? Ты что, смеешься? Объясняю, – гвардеец вынул погасшую трубку изо рта. – Гражданин Нивернейский – хитрая бестия. Он сообразил, что, пустив на постой Национальную гвардию, он обеспечит себе надежную охрану. И к тому же он нас содержит совсем неплохо! Храбрый старикан! Мы его любим...
– Мы тоже, – ответил Сильвен. – В кабриолете госпо... гражданка, которая хотела бы узнать о его здоровье и которой хотелось бы его увидеть.
– Я-то ничего не имею против. Что касается здоровья, гражданин Нивернейский себя чувствует вполне прилично. А вот насчет визита... Старика нет дома!
– Как это нет дома? – не удержалась от восклицания Анна-Лаура. – Ведь он болен!
Гвардеец гулко расхохотался:
– Болен? Для больного он что-то слишком резво собрался, когда за ним пришли.
Анна-Лаура встревожилась не на шутку. Она тут же вообразила худшее.
– А вы не могли бы сказать, кто именно за ним пришел? – Она ждала, что услышит в ответ «местные революционеры», и нервничала, ожидая, пока гвардеец раскурит трубку. – Прошу вас, скажите мне, кто за ним пришел?
Вместо ответа гвардеец наградил ее насмешливым взглядом и выдохнул струю дыма:
– Не стоит так волноваться, гражданка! Он всего лишь перешел на другую сторону улицы. За ним пришел человек, находящийся в услужении у... Э, постойте-ка, вон он возвращается!
И действительно. Анна-Лаура, вышедшая из экипажа, заметила фигуру в черном, пересекающую по диагонали улицу Турнон. Напудренный парик герцога прикрывала старого фасона треуголка, и он размахивал тростью, явно радуясь чему-то. Он заметил молодую женщину и поспешил к ней.
– Наконец-то вы вернулись, моя дорогая девочка! Благодарение богу! Я так о вас беспокоился!
– Мой дорогой герцог, наверное, только вы один и волновались. Жосс нисколько не тревожился и...
– Ну-ка, ну-ка, – вмешался гвардеец. – Все эти ваши герцоги, маркизы и все такое прочее, такого лучше на улице не говорить. Зайдите-ка вы в дом.
Герцог Нивернейский улыбнулся. Улыбка разительно молодила его. В семьдесят шесть лет у него было отменное здоровье. Его красивое лицо – в семье Манчини красота передавалась из поколения в поколение – с тонкими чертами и высоким лбом пощадили годы. А перенесенные страдания смягчили высокомерное выражение.
– Септим, мой друг, вы как всегда правы! Идемте, дорогая моя!
И по-дружески взяв под руку молодую женщину, герцог повел Анну-Лауру к подъезду особняка. Маркиза с удивлением обнаружила, что герцог занимает теперь только несколько комнат. На пороге их встретил слуга, ровесник герцога, и взял у хозяина шляпу, перчатки и трость.
– Что вы сделали с остальными комнатами? – обратилась к герцогу молодая женщина, давно не бывавшая на улице Турнон.
– Они закрыты, дитя мое! Из осторожности я уволил большую часть слуг. У меня остались только старый Колен и его жена, которая мне готовит. Надо идти в ногу со временем, а ведь вы знаете, что я старый либерал...
– Но как же ваша коллекция?
– Закрытые двери защищают некоторую ее часть, картины, например. Что же до остального... – герцог понизил голос. – Большая часть коллекции находится в другом месте. Но садитесь же, моя дорогая, и расскажите, чему я обязан счастьем видеть вас?
– А разве мой супруг не предупредил вас о моем приезде? Он должен был побывать у вас этим утром, справиться о вашем здоровье и сообщить о том, что я заеду вас навестить. Маркиз говорил, что вы очень больны.
– Я не впервые замечаю за нашим дорогим маркизом склонность к преувеличению, хотя он и не уроженец юга. Да, в Тюильри меня и в самом деле немного помяли в тот страшный день, но я принял ванну и хорошо выспался, и все прошло. И этим утром ваш муж не заезжал ко мне. В противном случае я бы не вышел из дома или распорядился бы, чтобы вас попросили подождать. Я навещал моего соседа и друга. Он умирает. Я вам рассказывал об адмирале Джоне Поль-Джонсе?
– Американском герое, славно сражавшемся за свое отечество во время войны за независимость, а потом служившем верой и правдой Франции? Я знаю, что король дал ему корабль и титул шевалье. И он умирает? Но адмирал совсем еще не стар.
– Ему сорок семь, но... Мой дорогой Поль-Джонс слишком любил женщин и всегда был окружен ими. Я полагаю, именно это и убивает его, если не считать той болезни, которой он заразился, служа Екатерине Великой... Пребывание в России не пошло ему на пользу. Не буду скрывать от вас – мне его очень жаль. Это необыкновенно приятный человек и страшно одинокий, несмотря на свою дружбу с герцогом Орлеанским. У Поль-Джонса осталось только двое друзей – Сэмюэль Блэкден и граф де Сент-Олер... И ваш покорный слуга, конечно. Мы познакомились два года назад, когда он снял дом чуть дальше по улице. Я восхищаюсь его храбростью перед лицом смерти... Но простите меня! Я не должен был произносить в вашем присутствии это ужасное слово! Расскажите мне скорее, почему вы вернулись. Я полагал, что вы теперь в безопасности в вашей любимой Бретани...
– В моей Бретани теперь тоже небезопасно. И все-таки я уверена, что моему маленькому ангелу там ничто не угрожает.
Анна-Лаура вкратце рассказала о своем печальном путешествии, не упоминая о странном разговоре с Жуаном. И не потому, что она не доверяла герцогу Нивернейскому. Он был ее самым верным и, вероятно, единственным другом. Но как признаться в том, что слуга, которому революция вскружила голову, признался ей в любви, обвинив попутно ее мужа в намерении убить ее? Анна-Лаура была слишком молода и бесхитростна, и поэтому старый герцог сразу догадался, что женщина что-то от него скрывает и это что-то очень волнует ее. Он попытался помочь ей:
