священником гроб. Затем они засыпали могилу и пустились в обратный путь под пение молитв заупокойной службы.
После недолгой панихиды, на которой присутствовал император, и погребения Рено объявил, что хотел бы немедленно отправиться в Жуаньи и потребовать у Ронселена де Фоса объяснений по поводу совершенного им кощунства. Вержюс и еще несколько рыцарей готовы были последовать за юношей. Но Бодуэн воспротивился.
– Если он вернулся ночью, то не думаю, что из Жуаньи, которое слишком далеко отсюда. Скорее всего он спрятался в риге Пифона, что совсем неподалеку от нас. Но, как бы там ни было, тамплиер вам ничего не ответит. Храмовники прекрасно умеют хранить свои тайны. Особенно их высокие чины. А речь идет о высоком сановнике, потому что простые рыцари всегда отправляются в путь вдвоем.
– Неужели у меня нет доступа к святотатцу, который осквернил могилу моего отца? – в негодовании вскричал Рено.
– У вас нет, а у меня есть, – ответил ему император. – Я отправлю в Жуаньи одного из своих посыльных, которые носят мой герб, и напишу письмо Ронселену де Фосу с приглашением прибыть сюда. Свой отъезд мы отсрочим на несколько дней.
Так и было сделано. Однако посланник привез письмо императора обратно и вместе с ним еще одно послание. Оно было от командора ордена. Командор выражал императору свои сожаления и сообщал, что брат Ронселен, пробыв некоторое время в Жуаньи, уже две недели как отбыл… в Святую землю.
– Если это так, то, как бы ни была обширна Святая земля, я разыщу его там и заставлю с оружием в руках раскаяться в совершенном кощунстве! – громко поклялся Рено.
На следующей неделе Бодуэн II из замка Сен-Жермен, где ему были отведены покои, отправился через лес в Пуасси, где в то время находился королевский двор, чтобы торжественно вручить королю Людовику золотую буллу, самый священный из документов Византийской империи. Согласно этой булле, Терновый венец Христа и другие святыни, сопутствующие его Крестному пути, отныне и навсегда оставались во Франции. После чего император Константинопольский с небольшой армией, которую ему удалось собрать во Франции, и наконец-то с деньгами отбыл в свою столицу, которую не видел уже много месяцев. Кое-кто из французских рыцарей собрался ехать вместе с ним, надеясь, что успеет принять участие и в крестовом походе, так как порядок в империи будет уже восстановлен. На этот раз и Рено был готов оказаться среди них, настолько он был благодарен Бодуэну за проявленное им благородство. К тому же он не хотел расставаться с Гильеном д’Ольнэ, с которым за это время сдружился еще крепче. Но Робер д’Артуа отказал ему.
– Я испытываю дружеские чувства к своему кузену Бодуэну, – сказал он, – но вы служите мне, и на этот раз я удержу вас у себя. Не забудьте, что ваш главный долг – оберегать короля!
Рено подчинился воле своего господина и сделал это без большого сожаления: начало крестового похода приближалось с каждым днем, и с каждым днем росло в Рено радостное волнение… Одна только мысль, что королева Маргарита отправится в тот самый поход, о котором он мечтал с раннего детства, лишала его сна. Любовь по-прежнему владела сердцем Рено, хотя за все это время он почти не видел Маргариту.
На освящении Святой часовни он наконец увидел ее во всем блеске красоты, и в парадном придворном наряде королева-супруга впервые затмила королеву-мать. Бланка на этот раз не могла скрыть своей печали. Календарь показывал 26 апреля 1248 года, пройдет два месяца, и ее любимый сын покинет ее на долгие годы… Она сделает все, что может, чтобы уберечь от бед его королевство и его детей, но к ней подкрадывалась старость, и сердце подсказывало ей, что она не увидит больше того, кто вот-вот уедет. Маргарита же сияла от счастья, переступив порог новой часовни, где весеннее солнце заставило вспыхнуть разноцветными огнями все витражи, и они засияли, будто драгоценные сапфиры, рубины, топазы… Пьер де Монтрей завершил свое чудесное творение, и теперь оно играло разноцветными огнями, радуя глаз.
Король с братьями, босые, в белоснежных рясах, внесли в сказочную дарохранительницу реликвии, ради которых она была построена, и возложили их на алтарь. Гийом д’Овернь, епископ Парижский, отслужил торжественную мессу, а после нее король раздал щедрую милостыню беднякам и нищим. У выхода из часовни Рено увидел нарядного Пьера Монтрея, он вместе со своими помощниками принимал благодарность от короля. Рено тоже подошел к мастеру. Тот обнял его и поцеловал.
– Вот вы и завершили постройку чуда из чудес, мэтр Пьер! Не будете теперь скучать? – спросил Рено.
– Скучать мне некогда, – смеясь, ответил архитектор. – Я молю Бога, чтобы он дал мне завершить все, что я начал, но боюсь, это невозможно. Кто только не приглашает меня!
– По-другому и быть не может! Вы великий художник, мэтр Пьер. А все, что не завершите вы, завершат ваши сыновья.
– Это правда, такая семья, как моя, еще один Божий подарок. Кстати, сир Рено, раз уж мы заговорили о семье, я знаю, что ваш священный поход приведет вас сначала на остров Кипр, так, может, вы позволите передать с вами письмо моему младшему сыну Оду, он возводит там собор Святой Софии Никосийской. Как видите, уважение к нашим умениям распространилось далеко за пределы Франции…
– Теперь оно распространится еще дальше, поверьте! Я буду счастлив познакомиться с вашим сыном и передам ему все, что вы мне доверите. Только, к сожалению, полагаю, что вам придется еще подождать, мы выступим в поход не завтра.
– Ничего страшного. Важно, чтобы вы вернулись из похода живым и здоровым.
Начиная с этого дня время как будто ускорило свой бег. Завершались последние приготовления, которые всегда проходят в лихорадке. Никто и не заметил, как настало 12 июня, день святого Варнавы Кипрского[37], который был приравнен к апостолам, хотя не знал самого Христа, а был верным сподвижником апостола Павла. В канун праздника Рено набрался мужества и осмелился попросить аудиенции у Ее Величества королевы-матери.
Она приняла его у себя в молельне, быть может, потому, что там царил полумрак, помогающий сосредоточиться на молитве. Но и не только поэтому – в полутьме не так были заметны ее глаза, покрасневшие от слез, тех самых слез, которые не привыкла проливать гордая Бланка.
– Что вам от меня понадобилось? – спросила она.
И в вопросе, и в голосе звучало эхо ее давней враждебности.
– Ничего, благородная королева… Я искал только возможности выразить вам свое почтение… Хотел еще раз поблагодарить за вашу доброту ко мне… В особенности за меч, который, я надеюсь, будет следовать со мной по дороге, достойной его… И той, которая мне его подарила. Я не нарушу данных вам обещаний.
– Следуйте вместе с этим мечом дорогой короля, и вы их не нарушите. А что касается моей доброты, то я встретила вас вовсе не добросердечно, когда вы появились при нашем дворе четыре года назад.
– Я хочу забыть об этом, мадам, и хранить в своей памяти только вашу доброту. Признаюсь, однако, что в те времена я часто спрашивал себя, почему мать моего короля оказала мне честь… меня возненавидеть. И скажу правду: не находил оснований для возникшей у вас неприязни.
– О неприязни не было речи, это слишком слабое и смутное чувство, – спокойно проговорила Бланка. – Я ненавидела вас всерьез, как оскорбительное воспоминание, которое вы вызвали во мне, сами того не подозревая.
Она замолчала, и ее затуманившийся взгляд не отрывался от прекрасного юноши, который стоял перед ней на коленях.
– Мне было двенадцать лет, – тихо заговорила наконец королева Бланка, – когда королева Алиенора, моя бабушка, приехала из Англии ко двору короля, моего отца, чтобы забрать меня и выдать замуж за французского принца Людовика. В Бургосе в то время жил молодой сеньор, чье имя мало что значит, но о котором говорили, будто его отец – сарацинский эмир. Вполне возможно, так оно и было, ибо он, я думаю, при помощи колдовства привлекал к себе все женские сердца… И мое привлек точно так же, как и другие. Он прекрасно знал об этом и посмеялся надо мной. Много лет спустя, уже будучи замужем, уже будучи счастливой, я слышала его смех…
– Мадам! – не мог удержаться от восклицания Рено, напуганный огнем, что загорелся в сумрачных глазах Бланки, но она властным движением руки заставила его замолчать.
– Я еще не договорила… Конечно, в его глазах я была всего-навсего ребенком. Но я его
