Альдо не знал этого или не хотел знать.
И действительно, утром слуга сообщил им о трагедии в Сараево. Дианора сразу приказала уложить свои вещи.
– Я немедленно должна вернуться в Данию, – объяснила она Морозини, удивленному столь поспешно принятым решением... – Король Христиан, надеюсь, сумеет сохранить наш нейтралитет, но, в любом случае, там я буду в большей безопасности, нежели в Италии, где на меня всегда смотрели как на иностранку, которую неплохо было бы уличить в шпионаже.
– Не говорите глупостей! Станьте моей женой, и вы будете защищены от всего.
– Даже когда вы окажетесь далеко?.. Ведь это война, Альдо, не обманывайте себя! И я предпочитаю жить рядом со своими, поэтому должна проститься с вами прямо сейчас. Помните о том, что я вас очень любила!
– Значит, вы меня больше не любите? – спросил задетый за живое Альдо.
– Люблю, но, по правде говоря, это больше не имеет значения.
Увернувшись от поцелуя, который он надеялся сорвать с ее губ, Дианора легонько оттолкнула его, ограничившись протянутой рукой; он хотел было удержать ее, но Дианора отдернула ладонь.
– Так будет лучше! – сказала она со слегка натянутой улыбкой, которая ему не понравилась. – На этом месте круг замыкается, ведь именно так все началось в доме леди Грей. С того момента мы не расставались, и мне приятно, что наше прощание происходит так же элегантно...
Она прикрыла светлой замшей перчатки след поцелуя Альдо, затем, отказавшись от предложения Альдо сопровождать ее и помахав напоследок рукой, села в машину, которая должна была доставить ее в Милан. И больше ни разу не обернулась. Облачко пыли под голубым корпусом автомобиля стало последним воспоминанием Морозини о его возлюбленной. Она ушла из его жизни, как уходят из дома: закрыв за собой дверь и даже не подумав оставить адрес, тем более назначить свидание.
– Нужно довериться судьбе, – заявила она. – Иногда время возвращается...
– Таков был девиз Лоренцо Великолепного, – заметил Альдо. – Но только итальянка может верить в это. Вы – нет!
Хотя Дианора сочла их прощание элегантным, такой способ расставания глубоко ранил Морозини, задев его сердечные чувства и мужскую гордость. До Дианоры у него было немало любовных связей, но для Альдо они никогда не имели последствий. Всегда заканчивались по его собственной инициативе, но не резко; как правило, разрыв выглядел вполне утешительным для заинтересованной дамы, ибо Морозини обладал своего рода талантом превращать любовные отношения в дружеские.
На этот раз все получилось совсем иначе. Альдо оказался рабом столь пленительного воспоминания, что оно проникло в каждую его клеточку и не изгладилось за четыре года войны. Когда он вспоминал о Дианоре, его охватывало желание и вместе с тем ярость, жажда мщения; он особенно распалялся оттого, что осторожная Дания, хотя и сохранявшая нейтралитет, оказывала помощь Германии. Морозини горел нетерпением увидеть бывшую любовницу, прекрасно понимая, что это невозможно. Позади было слишком много смертей и руин! Ужасная стена ненависти выросла теперь между ними...
Воспоминание об этой любви лишь на несколько мгновений отвлекло Морозини – ровно на столько времени, сколько понадобилось, чтобы покинуть кухню под встревоженным взглядом Чечины и вернуться в вестибюль. Там его вниманием снова завладела немного торжественная, но спокойная и утешительная красота дома. Образ Дианоры отступил: она никогда не переступала порога дворца.
Взглядом и рукой он погладил отливающие золотом бронзовые фонари, старинные реликвии с галеры, которой командовал один из Морозини в битве при Лепанте. Когда-то в праздничные вечера их зажигали, и в свете этих фонарей сверкал разноцветный мрамор плиточного пола, отливали золотом освещенные балки потолка, который невозможно было увидеть, не откинув назад голову. Альдо медленно поднялся по широкой лестнице, перила которой были отполированы руками стольких людей, поднимавшихся в portego, длинную галерею-музей; такие галереи составляли гордость многих венецианских дворцов.
Галерея Морозини отличалась морской спецификой. Вдоль стены, увешанной портретами, в основном принадлежавшими кисти знаменитых художников, стояли украшенные гербами деревянные скамьи, чередующиеся со столиками из порфира, на которых в стеклянных клетках стояли модели каравелл с раздутыми парусами, карак,[3] галер и других кораблей Светлейшей Республики.[4] На полотнах были изображены люди, неизменно облаченные в роскошные одежды; эти фигуры образовывали своего рода кортеж вокруг самого величественного портрета, представляющего дожа в латах и красной мантии, с золотым рогом на голове и гордым выражением глаз – Франческо Морозини, прозванного Пелопоннесцем, морского генерала, принимавшего участие в четырех кампаниях против турок; он умер в 1694 году в Навплии, когда уже стал главнокомандующим венецианского флота.
Хотя род Морозини прославили еще два дожа – первый, Марино, занимал этот пост с 1249 по 1253 год, а другой, Микеле, умер от чумы в 1382 году на исходе всего лишь четырехмесячного правления, – Франческо был самым великим из Морозини, необыкновенным человеком, могущество которого сочеталось с мудростью; Венеция обязана ему одной из самых славных страниц своей истории, которая для него стала последней... В другом конце галереи, напротив портрета дожа, был установлен fano – тройной фонарь, генеральский атрибут с корабля Франческо, принимавшего участие в битве у острова Негропонт.
Альдо задержался на минуту у портрета великого предка. Ему всегда нравилось это бледное тонкое лицо, обрамленное седыми волосами, его чувственный рот, оттененный усами и эспаньолкой, а также глубоко посаженные черные глаза, взирающие гордо и властно из-под нахмуренных от нетерпения бровей. Художнику, наверное, было нелегко заставить его стоять неподвижно...
Альдо подумал, что на фоне такого великолепия он в своем старом потертом мундире, должно быть, представляет жалкое зрелище... Многозначительный взгляд генерала, казалось, был обращен ему прямо в глаза и требовал отчета за ратные подвиги, которыми, честно говоря, Альдо не мог похвастаться. Тогда, подчиняясь какой-то неведомой силе, он на мгновение преклонил колено перед дожем, будто это был живой человек, и прошептал:
– Я не уронил своего достоинства, светлейший синьор! Я по-прежнему один из вас...
Затем он встал и помчался на второй этаж, не задержавшись возле комнаты матери. Нотариус скоро будет здесь, не время предаваться печали...
Морозини, конечно, испытывал удовольствие, любуясь знакомой обстановкой, но не мог продлить эти сладостные мгновения, поскольку торопился сбросить с себя рубище военнопленного. Тем не менее он задержался, чтобы поставить гвоздику маленькой цветочницы в изящную, отливающую всеми цветами радуги вазу, и перенес ее на свой ночной столик. Затем, раздеваясь на ходу, он ринулся в ванную и с наслаждением окунулся в пахнущую лавандой дивную теплую воду.
Прежде он любил нежиться в ванне, покуривая и читая газеты. Это чудесное место способствовало размышлениям, но на этот раз он ограничился лишь тем, что намылил всего себя до кончиков волос и растер тело жесткой мочалкой. По окончании процедуры вода стала серой и не совсем подходящей для неги. Поэтому Альдо выскочил из ванны, вытащил затычку, чтобы слилась вода, вытерся, обрызгал себя английской лавандовой водой и, укутавшись затем в махровый банный халат, почувствовал себя наверху блаженства. Потом он побрился, закурил сигарету и вернулся в свою комнату.
В гардеробной комнате, смежной со спальней Альдо, возился Дзаккария. Он доставал из полотняных чехлов костюмы всевозможных цветов, разнообразного покроя и осматривал их критическим взглядом.
– Так принесешь ты мне что-нибудь надеть или ты уже успел побросать мою одежду в огонь? – крикнул Морозини.
– Наверное, так и надо было сделать! Вряд ли теперь что-нибудь подойдет вам по размеру. Эти костюмы повиснут на вас, как на вешалке. За исключением, может быть, вечерних туалетов, ибо плечи, слава тебе, господи, у вас какие были, такие и остались!
Альдо вышел к нему и рассмеялся:
– Я не намерен принимать Массарию во фраке и белом галстуке! Ну-ка подай мне вот это!
«Этим» оказались серые фланелевые брюки и темно-синий блейзер, которые он носил в Оксфорде в тот год, который прожил там, совершенствуя свой английский. Затем Морозини выбрал белую шелковую рубашку и галстук тех цветов, которые отличали студентов его бывшего колледжа. Завершив свой туалет, он оглядел себя со сдержанным удовлетворением:
