одежде под проливным дождем она была похожа на женщин с этих островов на краю света – Уессан и Сейн, – «дочерей дождя», которые целыми днями, без устали ожидают появления парусника или высматривают силуэт хорошо знакомого корабля.
– Она ходила в порт, по крайней мере, три раза в день, – сказала танком миссис Полдхью. – Я думаю, дорогой Тимоти, что она предпочла бы бесконечно пребывать в агонии внутри вашей яхты, чем сидеть перед камином в моей гостинице, поставив ноги на решетку; она вздыхала так, что разрывалось сердце.
– Такому человеку можно доверять! – сказал дед. – Она вернется на мою яхту. У этих немок невероятное чувство долга… Признаюсь, что мне даже совестно, что ей придется вынести новое путешествие! Я не должен был бы ее брать с собой…
– Она никогда бы не согласилась, чтобы я уехала без нее, – сказала Мелани. – Хорошо, что она нам позволила уехать на эти несколько дней.
На следующий день было решено, что Фройлейн взойдет на борт «Аскьи», и она ступила на нее, как Ифигения на жертвенный алтарь. Но зная, что ее ожидает, она, зайдя в каюту, положила около себя салфетки, поставила таз и воду с мятой, сунула под подушку портрет своего жениха и легла с твердым намерением не сдвинуться с места до самой Франции.
Ее стоическое поведение удивило, наверное, даже море, которое по отношению к ней проявило на этот раз милосердие, и по истечении пятидесяти часов Фройлейн ступила твердой ногой на набережную Сен- Сервана, куда шхуна стала на якорь у подножия башни Солидор. Она даже мило улыбалась, в противоположность своей воспитаннице, которая хотела бы продолжать свое прекрасное путешествие и поэтому с расстроенным лицом попрощалась с капитаном Ле Моалем и его командой, ответившей ей многоголосым приветствием. Прежде, чем сойти со шхуны, она обняла большую мачту и, прикоснувшись губами к ее гладкому дереву, поцеловала ее.
– Мы еще попутешествуем вместе! – пообещал взволнованный дед, стараясь ничем не выдать себя. – Теперь мы должны думать о том, чтобы мы, ты и я, заработали наши будущие каникулы…
– Разве нельзя было остаться чуток подольше?
– Не думаю. В Пензансе я получил телеграмму, и здесь…
Он указал рукой на высокий серый силуэт мужчины, опиравшегося на трость. Это был худой человек со тщательно выбритым лицом, одетый в неяркое клетчатое пальто и кепку, подобранную в тон. Он слегка поклонился, когда она подошла с дедом, держа его под руку. Дед пожал незнакомцу руку:
– Вы пришли сами, Дербле? Это так важно?
– Более чем, я считаю, месье! Президент Лубе вас приглашает на ужин завтра вечером. Будет, конечно, узкий круг. Я сильно боялся, как бы море вам не помешало прибыть вовремя…
– Оно бы себе не простило этого! Вы уже встречались с моей внучкой?
– Нет, месье; я бы, думаю, запомнил это.
– Не думайте, что она такая дикарка. Это я только что пытался превратить ее в морского волка, и только поэтому у нее вид не благовоспитанной девушки.
– Я в этом не сомневаюсь.
Случалось ли когда-нибудь этому человеку улыбаться? Он вежливо снял свою кепку, но его глаза все время были так глубоко спрятаны под густыми темными бровями, что трудно было определить их цвет. Он относился к типу холодно-бесстрастных мужчин, не имеющих возраста.
Мелани не пришлось его терпеть во время обеда, так как он уехал поездом через час.
В отеле дед и внучка, удобно усевшись за стол, покрытый белоснежной скатертью, приканчивали огромное блюдо с канкальскими устрицами. А Фройлейн, которая не могла получить на обед квашеную капусту, единственное блюдо, способное привести ее в нормальное состояние, попросила подать в ее комнату густой суп и хлеб с маслом и вареньем и оставила деда с внучкой вдвоем. После устриц подали крабов, а затем баранью ножку и мускатное вино, и, налив его в стаканы, они чокнулись и выпили за хорошее путешествие, которое совершат в будущем году.
Мелани наслаждалась этим последним вечером, проводимым наедине с дедом, который ей стал таким дорогим.
Было около шести часов, когда экипаж, приехавший за путешественниками на вокзал, проехал по улице Сен-Доминик и въехал в ворота дома, где Мелани жила с матерью. Это было одно из тех очаровательных зданий, которые были построены в XVIIIвеке; их, кстати, осталось мало после того, как в 1866 году была снесена часть бульвара Сен-Жермен от бульвара Сен-Мишель до Бурбонского дворца. Франсуа Депре- Мартель влюбился в этот дом почти так же, как в Альбину, в тот момент, когда женился на ней. Этот особняк, когда-то собственность женского монастыря, находившегося на улице Бельшас, стоял на углу улицы Бельшас и Сен-Доминик, и имел небольшой сад, отрезанный от сада монастыря.
Когда экипаж деда въехал во двор, Мелани увидела сверкающие лаком кареты и простонала:
– Господи! Сегодня среда, мамин день приема. Какая досада!
– Нет, ты видишь, все эти люди уезжают…
– Остался только один, но я не знаю, кому принадлежит это красивое черное ландо.
– Мелани, – вмешалась Фройлейн, – вы должны мне позволить вас причесать…
Мелани посмотрела на нее суровым взглядом: она уже решила, что с ее нелепой прической покончено раз и навсегда и отныне она будет носить распущенные волосы, как все девочки. На помощь ей пришел дед:
– Оставьте ее в покое! Она очаровательна с этой прической…
Мелани с рассыпанными по плечам медно-рыжими волосами сорвала шляпу с головы и гордо прошествовала перед мажордомом, бросив ему:
– Добрый вечер, Полен! Мама в салоне? – И так как он хотел жестом остановить ее, ока его легко отстранила: – Не стоит докладывать, мы знаем дорогу.
