Вторник, 18 июня. Все налаживается. Стали выпекать хлеб ручного размола. Немецкое радио. Немцы уже под Лионом. В деревне ждут мира.
Среда, 19 июня. Вернулись галичане-рабрчие. Были обстреляны из пулемета под Шартром.
Четверг, 20 июня. Страшный зной и ветер. Собаки воют. Лонгшен в стороне, и пока постоев нет.
Июнь
В нашей деревне стояли: французские войска, красный крест, алжирцы, марокканцы, немцы. Жили прохожие беженцы, был, наконец, вечер, когда во всей деревне не осталось и десяти человек. Остались три собаки мадам Парро, и было стыдно взглянуть им в глаза: она их бросила. Дик лежал среди дороги и плакал. И за три дня страшно постарел, стал совсем седой и едва ходит.
Июль
Ездила в Париж на велосипеде.
Когда-то казалось: хорошо быть Петербургу пусту (это когда на Васильевском острове коза паслась). Петербургу, но не Парижу. Парижу идет быть муравейником или ульем. И вот он стал пуст, как когда-то Петербург.
И в этой новой тишине на Елисейских полях раздается голос: это спикер в кино на немецком языке комментирует 'вохеншау'. Вхожу. В темном зале почти полно. На экране показывают, как прорвали линию Мажино, как взяли полмиллиона пленных, как бились на Луаре, как в Компьене подписывали мир и как в Страсбурге и Кольмаре население встречало немцев цвета-ми. Потом Гитлер приезжает на Трокадеро и оттуда смотрит на Эйфелеву башню. И внезапно он делает жест... Жест такой неописуемой вульгарности, такой пошлости, что едва веришь, что кто-либо при таких обстоятельствах вообще мог его сделать: от полноты удовольствия он ударяет себя по заднице и в то же время делает поворот на одном каблуке.
Сначала мне хотелось громко вскрикнуть от стыда и ужаса, потом стало смешно от колоко-льного звона Страсбургского собора и духовой музыки... Рядом хихикали парочки, обнимались и целовались в полумраке.
Август
Читала книгу ген. де Голля (История французской армии).
Сентябрь
Победивший враг гуляет по деревне, побежденный смотрит на него и для собственного успокоения ищет и находит в нем всевозможные приятные черты: он чист, вежлив, платит за все наличными деньгами (которые день и ночь печатает у себя во Франкфурте). И начинается разговор: они ни в чем не виноваты, они делают то, что им приказано.
Сентябрь
Бывают минуты народных потрясений, когда все меняется вокруг и люди меняются, одно рушится, другое вырастает, колеблются ценности, которые казались неколебимыми. И слезы, и страх перед идущим роком объединяют всех. Потом все проходит и даже вспоминается с некоторой неловкостью. Все возвращаются к своим прежним трудам и стяжаниям. Люди спускаются в свою бытовую лужу. Они ничего не принесли с собой с высот страданий, на которых с неудобствами просидели несколько дней.
Октябрь
8 месяцев (сентябрь-апрель) приезжали с фронта люди и рассказывали о войне. Одни - интересное, другие - скучное, третьи - страшное, четвертые смешное, пятые - патриоти-ческое, шестые - безнадежное. Я слушала всех и не знала, что единственный, кто был прав, был Геня А., который сказал, что 'погонят в конце концов нас немцы до Пиренеев'. Впрочем, сказал он, патриотизм - устарелое понятие, и лучше быть живым трусом, чем мертвым героем.
Октябрь
В прошлом году, когда началась война, французские женщины спрашивали печать и правительство: что нам делать? Мужья и сыновья наши на войне, мы одни, заботиться нам не о ком. У нас много свободного времени, как нам убить его с пользой? И печать, и власти (министры, писатели), и церковь, и вообще все имеющие у женщин авторитет говорили им:
- Трикоте.
И вот прошел год, и женщины опять спрашивают, что им делать: мужья и сыновья наши в плену, в квартире и так все краны блестят, в кино ходить надоело. Что бы нам выдумать? Как убить время? И вот любимица всех, Колетт, отвечает им на страницах 'Пти Паризьен':
- Дорме.
Мы унижены, кушать нечего, топить нечем, радоваться нечему, а главное - 'наши дорогие' далеко. Не на ком виснуть. Потому дорме как можно больше, каждый час досуга. Все воскресенье. С семи вечера в будни.
Октябрь
Что-то основное, что целиком идет из мышления, постигается поэтически через пронзите-льный поэтический образ. Так, Радищеву все его 'публицистические' рассуждения пришли на ум через поэтическое переживание: едучи из Петербурга в Москву, он прислушался ночью к ямщицкой песне и был потрясен ее печалью и красотой. И это стало потом 'публицистикой'.
Ноябрь
Этот год, 1940-й, начался для меня мыслью о Блоке. Потом я перечитала его стихи, потом написала о нем ('60 лет'). Потом читала три тома воспоминаний Белого, дневник Блока, переписку его и записные книжки. Без конца перебирала в памяти все, с ним связанное.
В 1922-1923 годах в Берлине Белый говорил о Л.Д.Б. больше, чем писал о ней впоследствии. Вот что он говорил в пьяном бреду:
В ночь смерти Д.И.Менделеева (январь 1907 года) Чулков, влюбленный в Л.Д.Б., стал ее любовником. В это время Белый был в Париже. Она якобы обещала Белому быть его женой. Это она попросила Белого уехать из Петербурга и сказала, что будет писать ему ежедневно. Она, по словам Белого, хотела, 'чтобы я добивался ее, чтобы боролся за нее'. Вскоре переписка, однако, прекратилась (эта переписка теперь находится, видимо, в ЦГАЛИ). Л.Д. сошлась с Чулковым, и Белый 'был забыт'. У него на нервной почве сделалось воспаление лимфатических желез, и его оперировали, о чем он годами всем рассказывал. Чулков написал стихи о своей любви к Л.Д. и напечатал их в альманахе 'Белые ночи' (1907), где они мерзко похожи на тогдашние стихи Блока. У Белого до 1909 года оставались следы болезни. 'Три женщины исказили мою жизнь, - говорил он, - Нина Петровская, Л.Д. и А.Т.'
Мне кажется, что в центре его 'частной мифологии' всю его жизнь стоял миф 'прекрасного Иосифа'.
А.Т. осталась в Дорнахе, когда Белый уехал в 1916 году в Россию (было призвано ополче-ние). Не осталось ли в Дорнахе его бумаг, черновиков, рукописей? Его отъезд был разрывом с А.Т., но он тогда этого не предвидел, не понял. Когда в 1921 году он увидел ее в Берлине и узнал об ее отношениях с К., он очень тяжело переживал ее 'измену'.
'Прекрасный Иосиф', как это ни странно, был неравнодушен к горничным. У него всегда в Москве (когда он жил с матерью) были хорошенькие горничные. Он говорил, что 'мамочка' после его несчастной любви к Л.Д.Б. так была озабочена его здоровьем, что 'старалась брать подходящих горничных'. Э.К.Метнер даже советовал ему жениться на горничной. 'Может быть, - сказал при этом Белый, - это было бы хорошо'. 'Мамочка' сводила 'Бореньку' с кем попало, например с М.Н.Кистяковской (об одном вечере, когда Белый провожал ее домой, написано в его воспоминаниях).
'Первое свидание' Белого описывает его увлечение М.К.Морозовой. Он переписывался с ней в 1901- 1902 годах, в 1905 году они столкнулись по-настоящему. 'Она была большая и истинно человеческая женщина'. Но тут он опять оказался Иосифом Прекрасным, и она отошла от него. В 1912 году, вместе с А.Т., Белый гостил у Морозовых в имении, в Калужской губернии. Дочери М.К. (старшей) было семнадцать лет. Ее звали Леночка. 'Она была очаровательна и обольстительна своею женственностью. Я любил ее чувственной любовью'. Однако мысль, 1) что он женат и 2) что он когда-то был влюблен в мать, заставила его 'подавить страсть' к дочери.
- Я кончу, как самоубийца или как святой, - говорил он, - собственно, я уже был святым.
Возвращаясь без конца и без связи к своей любви к Л.Д., Белый говорил (пишу по старым записям):
Была одна ночь, когда Белый и Л.Д., обнявшись, вошли в кабинет к Блоку. 'Ну вот и хорошо', - сказал
