Но я уговорила его пойти со мной днем есть пельмени в столовую Русской консерватории. И через три дня мы сидели там, за столиком, ели пельмени и пили водку, и сидели часа два друг против друга, пока нам опять не захотелось есть, так что мы заказали еще две порции, и опять сидели и говорили. Он оживился и стал рассказывать о себе, о Вере, о настоящем и прошлом (будущего не было), о безнадежном ее положении и о радости душевной и физической трудности быть вместе с ней. А когда мы вышли, он меня под руку, крепко, по-мужски, и повел по улице.
- Идем, идем... Слушайтесь меня. Вот за этот угол завернем, там ваш автобус.
- Боря, да что же это? Да сколько же вам лет? Откуда вдруг такая прыть и хватка?
- Скоро восемьдесят. У кого хватка была, у того она до ста лет... Давно с женщиной под руку не ходил. Хорошо!
Мы смеясь дошли до остановки, поцеловались, простились и умчались в разные стороны.
В последний раз я увидела его еще через пять лет, в 1965 году, когда снова приехала в Париж. Ее уже не было. После восьми лет паралича она умерла, и он, сойдя с лестницы и подойдя ко мне, разрыдался. Потом он говорил мне, сидя у себя в комнате, что ему тоскливо и что жизнь молодых до него больше не доходит, что он стал слаб, плохо слышит, и спрашивал, замечаю ли я это и нужен ли ему уже слуховой аппарат? Ему не только было утомительно слушать разговоры в столовой, когда сразу говорили несколько человек, но он сказал мне, что ему даже трудно смотреть, как двигаются энергичные, живые люди. Я простилась с ним в сентябре, теплым парижским вечером, и Наташа (дочь его) пошла меня провожать к метро. Теперь она была матерью двух взрослых сыновей - всей семьей они окружали Бориса заботой и любовью. Когда мы с ней говорили о нем, мы всегда называли его 'папенькой'.
Я сказала:
- Когда я уезжала пять лет тому назад, я знала, что опять увижу его. А теперь я в этом сомневаюсь.
Она ответила:
- Я тоже.
О его 'мягкости' было сказано и написано немало, об 'акварельности' его писаний и о 'теплоте' его отношений к современникам. Но это не совсем справедливо: его дружба с Буниным оборвалась после посещения Буниным советского посла, его дружба с Тэффи дала глубокую трещину после какого-то мелкого недоразумения ('кого куда посадили') не по его вине, но по ее вине. К Ремизову под конец его жизни он относился холодно. С Шмелевым его развела политика во время немецкой оккупации. Конец многолетних (и драгоценных для него) отношений с Буниным (50 лет?) очень мучил его. Он в конце концов решил забыть и простить Бунину его визит в советское посольство и питье за здоровье Сталина, простить - но не понять! Он сделал шаг к нему (через В.Н.Бунину) на том основании, что 'мы люди старые, Иван, осталось нас мало...', но встретил такой жестокий и грубый отпор, что даже растерялся. Борис писал мне мельком об этом еще в 1948 году:
'Иван был очень болен (воспаление легких). Но выходили. Завтра его именины. Хочу написав Ивану, что желаю ему доброго здравия... - больше ничего не напишется, но на сердце все же грустно, что так недалека уж вечная разлука и в конце жизни так разошлись'.
'Бог с ним', - говорил Борис, но это не значило 'ну и забудем его', эго значило на его языке 'Бог да будет с ним', с его душой, которая к концу жизни так ожесточилась и так отравилась злобой проiив мира, цветущего своей красотой, против людей, здоровых и далеких от смерти, в то время как он сам, Бунин, уже видит свой конец, отвратительный ему и непонятный, страшный и мерзкий, 'венчающий' его 'необыкновенную' жизнь.
Ю.Олеша понял Бунина, когда писал: 'Он... злой, мрачный писатель. У него... тоска по ушедшей молодости, по поводу угасания чувственности. Его рассуждения о душе... кажутся иногда просто глупыми. Собственный страх смерти, зависть к молодым и богатым, какое-то даже лакейство...' Жестоко, но, пожалуй, справедливо. В эмиграции никто не посмел написать так о Бунине. Но многие из 'молодых' думали о нем именно так.
Когда я говорю 'из молодых', то я говорю о поэтах и писателях второго поколения, то есть о тех, что родились в самом начале этого века или в конце предыдущего (моложе не было). И особенно о тех, что пришли в литературу после 1920 года, то есть вне России. К ним относятся как Набоков, так и Ладинский, Присманова и Кнут, Смоленский и Злобин, Поплавский и я сама. Большинства из них уже нет в живых, называть их 'молодыми' сейчас невозможно, но тогда, в двадцатых, тридцатых годах, они были молоды и они не прошли незамеченными. Их тоже прикончил Сталин, только не в концлагерях Колымы - иначе.
Да, за редкими исключениями они все умерли. Поплавский, Кнут, Ладинский, Смоленский были вышиблены из России гражданской войной и в истории России были единственным в своем роде поколением обездоленных, надломленных, приведенных к молчанию, всего лишен-ных, бездомных, нищих, бесправных и потому - полуобразованных поэтов, схвативших кто что мог среди гражданской войны, голода, первых репрессий, бегства, поколением талантливых людей, не успевших прочитать нужных книг, продумать себя, организовать себя, людей, вышедших из катастрофы голыми, наверстывающих кто как мог все то, что было ими упущено, но не наверставших потерянных лет.
У Поплавского был нищий отец-эмигрант, у трех других не было никого, на кого можно было бы опереться. У Кнута были сестры и братья моложе него, о которых нужно было заботиться, жена и сын. У Ладинского на ноге тридцать лет не закрывалась рана, полученная в 1919 году. У Смоленского была, видимо, врожденная тяга к алкоголизму.
Гибель Поплавского - именно гибель, не смерть и, вероятно, не самоубийство, - в октябре 1935 года сделала его на один день знаменитым: все французские газеты написали о нем. Русские жители Парижа узнали о нем. 'Окололитературные' люди вдруг услышали, что был среди нас талантливый поэт. В редакции 'Последних новостей', где я тогда работала машинист-кой (а Ладинский - рассыльным, а Смоленский так и не попал туда на работу), узнали об этом и послали репортера на квартиру, где жил Поплавский. Репортер вернулся в редакцию часа в четыре. Выпускающий (он же - секретарь газеты, он же - душа газеты), А.А.Поляков, по прозванию 'рыжий Поляков' (было еще два других Поляковых в газете, не рыжие), покачиваясь на стуле, иронически спросил:
- Ну как? Разложение? Гниение? Монпарнас? Наркотики? Поэзия, мать вашу!
Репортер посмотрел на него и сказал:
- Отец (так называли Полякова сотрудники), если бы вы, как я только что, видели кальсоны, в которых Поплавский умер, вы бы поняли, - и в комнате наступило молчание.
Я впервые увидела глаза Поплавского на фотографии в юбилейном сборнике газеты 'Последние новости', изданном в 1930 году (десять лет существования газеты): в жизни он никогда не снимал черных очков, так что взгляда у него не было. В нем была 'божественная невнятица', чудесная образность видимого и слышимого, но какая-то необъяснимая жалость всегда вырастала во мне, когда я говорила с ним: человек без взгляда, человек без жеста, человек без голоса. Его видение мира было туманно, его видение себя было расплывчато. В стихах и - позже - в прозе он был свободнее, чем в жизни, хотя все же не свободен. Главной его чертой было отсутствие языка: он говорил по-русски, когда говорил, как-то бледно и тускло, а иногда и неграмотно. В писаниях его это чувствуется, эта непреодоленная неловкость, неуклюжесть, не нарочитая, но органическая бледность синтаксиса. Он читал французов, они ему были близки, он любил их и учился у них, и, я думаю, он кончил бы тем, что осел бы во французской литературе (как это сделал Артур Адамов), уйдя из русского языка совсем, если только не замолчал бы через несколько лет, как замолчали столь многие.
Но он не стал французским поэтом и не стал 'бывшим русским поэтом': однажды вечером, в погоне за сильными ощущениями, вместе со своим (вероятно - случайным, к литературе не имеющим отношения) приятелем он нанюхался чего-то (или наглотался), быть может, делая над собой анархический эксперимент. Кое-кто подозревал самоубийство, но тем, кто знал Поплавс-кого, было ясно, что с собой он не покончил, причин для эксперимента было гораздо больше: слишком тускла, нища, однообразна была жизнь, слишком редки минуты снов, минуты озарений и содроганий. За ними все охотились - в дырявых подошвах, в рваных рубашках и заплатанных штанах. А кругом ревели, гремели, грохотали двадцатые и тридцатые годы.
Один фактор чрезвычайно важен для всего этого поколения ('молодым' я уже не могу называть его, я буду называть его 'моим' или 'младшим'): момент отъезда из России. Те, кто уехал шестнадцати лет, как Поплавский, - почти ничего не вывезли с собой. Те, что уехали двадцати, - увезли достаточно, то есть
