реку с гулким плеском. А может быть, это я сам, теряя сознание, уронил голову в лужу.
Открывать глаза мне не хотелось. Мысль о том, что я не увижу ничего, кроме тьмы, переполняла меня таким ужасом, что для других соображений места не оставалось. Двигаться я тоже не осмеливался, чтобы не ощутить под собой мокрую солому, оковы на руках и ногах и железные стены, такие тесные, что я мог разом коснуться всех четырех, а еще пола и потолка. И дышать я не смел, чтобы не вдохнуть запах собственного холодного пота и зловоние склепа, в котором я заживо погребен. В отчаянии я попытался остаться на той стороне границы между сном и явью. Лучше не просыпаться. Лучше ничего не знать.
– …не готов к посещениям. Но вам, мне кажется, стоит посмотреть… – Шепот доносился со стороны яви, но чтобы узнать, кто говорит, надо было открыть глаза.
– Семеро милосердных!.. – Странно, этот потрясенный, гневный голос я, кажется, знаю. – Я этого так не оставлю. Когда он сможет разговаривать, пошлите за мной.
Прошуршала одежда, шаги стихли вдали – тяжкие шаги по деревянному полу. Потом у самого уха зажурчала вода. Ощущение теплой влаги на голой спине… сначала щиплет… потом становится так хорошо… а теперь лицо, руки… Когда влага нежно коснулась пальцев, послышалось глухое проклятие. Во время умывания меня перевернули на спину, а после семнадцати лет постоянного бичевания на спине я лежать не мог. Послышался жалобный стон – должно быть, мой, – и невидимый дух ласково обратился ко мне. Этот дух, судя по производимым звукам, был воплощен в каком-то пожилом господине.
– Минуточку, мальчик мой, минуточку, сейчас перевернемся обратно. Больно, конечно, я понимаю. Давайте-ка помоемся хорошенько и заодно посмотрим, все ли мы заметили… А потом поспим как следует, сон – лучшее лекарство…
Веки у меня отяжелели и так и не открылись – и стали еще тяжелее, когда в горло скользнул глоток чего-то вязкого и сладкого. Так что я решил продолжать смотреть этот дивный сон, в котором вместо сырой соломы я лежал на прохладных льняных простынях, вместо каменного пола были подушки, мягкие и податливые, как невеста. Я спал и видел сон, что вместо Горикса ко мне пришел прислужник Тьяссы, богини любви, чтобы унять боль моего изувеченного тела.
В глаза мне падал лунный свет. Он проникал сквозь высокое окно у изголовья. Поза, в которой я лежал, и голодное урчание в животе подсказывали, что сейчас не та же самая ночь, когда я попал в это восхитительное место. На резной деревянной каминной доске в серебряном подсвечнике оплывала свечка. В ее свете можно было различить просторную спальню, изысканная обстановка которой вполне соответствовала дивной постели. Паркет сиял. В отдалении в мягком кресле дремал, слегка посапывая и опершись щекой на руку, давешний господин.
Осторожно пошевелившись, чтобы сесть, я с удовольствием отметил, что чувствую себя куда лучше. На мне была ночная рубашка тонкого льна с широким воротом – изодранные грязные отрепья исчезли, как не бывало.
Когда я спустил ноги с кровати, пожилой господин вздрогнул и проснулся, проворно нащупав упавшие к нему на колени очки.
– Мечется, – пробормотал он, протирая стекла зажатым в левой руке платком, – наверное, платок именно для этого там и находился. Он водрузил очки на нос, взглянул на подушку и поднял глаза, встретившись со мной взглядом. – О! Вот как… что ж, славно. Славно, славно, славно. Ну-с, как вы?
– Лучше, – ответил я, постаравшись произнести это слово без дурацкого заикания, хотя голос был по- прежнему хриплый и грубый и едва ли громче шепота. Услышав его, пожилой господин явно испугался. Он вскочил, схватил с подноса с медицинскими инструментами плоскую деревянную палочку и засунул ее мне в рот, чтобы осмотреть горло. Я закашлялся. Тогда он ощупал мне пальцами шею и уставился на меня.
– Вам не… не перере… не повредили горло? Для того же, для чего и все прочее… – Он скривился, произнося эти слова.
Вздрогнув, я помотал головой. Горикс постоянно грозил это сделать – и, честно говоря, не было проще способа заставить меня замолчать. Но мой мучитель повторял, что если бы он повредил мне горло, как бы я должным образом продемонстрировал свою покорность? Разумеется, в конечном счете это не имело никакого значения.
– Ага, красноватое… легкий отек… И кашель, конечно. Ничего, я вам что-нибудь от этого дам. Но голос… – Я хотел узнать побольше и поэтому не стал помогать ему. – Долго молчали, да? – спросил он, глядя поверх очков. – Вас заперли в камере и велели молчать. Да, он говорил…
Я мысленно похвалил его за прозорливость, хотя он, конечно, что-то действительно знал, а не просто догадался, как элим. Элим… Доктор, конечно, не принадлежал к этому странному бледнокожему народу, но я все-таки решил спросить:
– Нарим?..
– Что? – Доктор налил из хрустального графина бокал вина и протянул мне.
– Нарим здесь?
– Я не слышал такого имени… Это та девушка? Рядом с вами нашли мертвую девушку…
Я не ответил и уставился в бокал, вспоминая, какое у Каллии было лицо, когда она смаковала вино – как смаковала все, что бы ей ни преподносила ее незатейливая жизнь.
– Вы знали бедняжку?
– Она меня спасла. Как и вы. Спасибо. – Я поднял бокал за него – и за Каллию – и поклялся, что ее короткая жизнь не будет забыта.
– Совершенно не за что. Вам приготовили одежду, так что сможете встать, как только будете в настроении. Все для умывания на комоде. Я велю, чтобы вам принесли обед. Господин рвется поговорить с вами, но я считаю, что вы еще слишком слабы, так что пока отложим встречу.
Я сложил ладони у груди и склонил голову, благодаря доктора, и не мог не заметить, как он поджал губы, скользнув взглядом по моим пальцам.
– Спаси нас, добрый Роэлан, – пробормотал он, выходя. Он знал, кто я.
Мне очень хотелось пойти за ним и узнать, кто его добрый господин и мой благодетель. Но постель была такая мягкая… Я осушил бокал, поставил его на поднос и снова перевернулся на живот.
