прижавшись к скале, и решил посмотреть, кто подкрадется к двери, когда все порядочные элимы мирно спят. И тогда внезапность будет на моей стороне, я схвачу негодяя и предъявлю всему племени доказательство моих слов.
Но в спину мне вонзился острый каменный выступ, штаны мгновенно промокли от росы, а возбуждение, обыкновенно вызываемое ночными покушениями, улеглось, и тогда я рассмеялся. Я лег на бок, чтобы разгрузить спину, и смеялся, пока из глаз на влажную землю не закапали слезы. Хорошо, что меня никто не видел: я вел себя как сумасшедший.
«А ведь ты так и не смирился, правда? – говорил я себе. – Свет не видывал такого дурня и труса, как ты, Эйдан Мак-Аллистер! Ты бежал от тени, которая не могла предложить тебе ничего нового – какой мертвец станет бояться ножа, а? И ты решил, что этот негодяй преспокойно войдет в пещеру через главный вход, – да тут же наверняка пятьдесят потайных ходов-выходов в скалах! Что ты рыпаешься? Успокойся, смирись, недоумок!»
Если бы мой полуночный посетитель снова занес в ту минуту нож, я бы стянул рубаху и собственными корявыми пальцами направил его клинок себе в грудь. Но никто не появился, и вскоре я уткнулся носом в мокрую кочку и заснул. Я проспал до рассвета, и тут меня затрясли за плечо.
– Мак-Аллистер! Эйдан! Бог мой, что стряслось? – Чья-то рука ухватила меня за запястье, а потом ощупала голову – наверняка искали пульс и раны, – и не успел я толком проснуться, как меня перевернули на спину. Я невольно застонал – лежать на спине по-прежнему было больно, – и элим принялся еще более ревностно искать на мне увечья: он задрал мне рубашку и сорвал бы ее вовсе, но тут я наконец окончательно опомнился.
– Все хорошо. Не надо. – Я отстранил руки, сел и увидел Давина. Он был страшно перепуган, но, увидев, что я цел и невредим, залился краской ярче, чем рассветные лучи.
– Я подумал… ты тут лежал… – Долгая история, – как можно небрежнее отмахнулся я, – и предавать ее огласке мне не хочется. Она ущемляет мое сенайское самолюбие – как-никак мы воины…
– Но…
– Я цел и невредим. Правда. Давай лучше подумаем о завтраке. Кажется, я вчера вообще не ел, а поскольку, как выяснилось, я отчаянно цепляюсь за жизнь, надо бы перекусить.
– Хорошо. Конечно. Яра как раз растапливает печь.
Мы съели Ярину кашу – сытную, густую и горячую. Я не стал ничего объяснять Давину и отправился в обычный путь – в конюшню, к осыпи, к мосту, в сарайчик. Работал я в полную силу, и во мне не было места для мыслей – надо было заставить тело делать то, чего я от него хотел. Поздно ночью, зарывшись лицом в соломенную подстилку в углу сарайчика, я лелеял слабую надежду, что больше не проснусь.
Но я проснулся и снова увидел вынырнувшую из мглы темную фигуру. На сей раз ножа не было, и меня удостоили беседы.
– Вставайте, лежебока, пойдем. Надо поговорить.
– Не хочу ни о чем разговаривать, – пробормотал я в одеяло. – Где ваш нож? Я не стану сегодня вам мешать.
– А у вас никто и не спрашивает, чего вы хотите, Эйдан Мак-Аллистер.
Ну вот, хоть кто-то со мной честен. Но как только я понял, что голос принадлежит Нариму, я решил, что заключение мое преждевременно.
– Ладно, говорите, – буркнул я. – Поведайте какую-нибудь непреложную истину.
– Вы не мертвец.
Я едва не взвыл.
– Ну и дурак, – сказал я громко и натянул одеяло на голову.
– Это непреложная истина. Вообще-то это вас с легкостью можно назвать дураком – нашли время оплакивать потерю богов. Боги никуда не делись. Просто вы их имен не знаете, а сенай, конечно, с такими вещами смириться не может – вы иначе устроены.
– Мои убеждения меня никогда не подводили, – отозвался я. – Хотя времени было достаточно.
– Ах, друг мой, вы по-прежнему блуждаете во тьме. Ведь насколько боги, создавшие людей, драконов и элимов, удивительнее жалких божков, у которых нет даже собственного голоса!
– Я не отрицаю, что был дураком и им остаюсь.
– Но вы живой дурак, а не мертвый. Пойдем – я покажу вам, что спорил не зря.
– С чего мне, собственно, идти?
– Ради Каллии. Неужели она погибла зря?
Я поднял голову и уставился на элима – он затаился в сумраке, словно волк с бледными глазами, ожидающий, когда потухнут уголья в очаге.
– Вот ведь ублюдок.
– Если это самое худшее, что вы имеете мне сказать, прежде чем мы отправимся, – что ж, мне повезло.
Я стал молча и яростно натягивать ботинки.
– Отмечу, однако, что элим не может быть ублюдком. У наших отпрысков родитель всего один, поэтому мы не имеем представления о браке, внебрачных детях и супружеской измене и, по правде говоря, не до конца понимаем, какой смысл вы вкладываете в это слово.
Луна на западе стояла низко. Два часа мы шли через долину по тенистой дороге – она вилась между скал и наконец вышла на пустынный откос. Где-то за кустарником, зарослями травы, редкими низенькими деревцами и обломками красноватого гранита виднелся маленький упрямый огонек. Мы направились к нему насколько могли прямо – мы же не птицы, – и вскоре оказалось, что огонек – это светильник, который
