огромные глаза пылали янтарным огнем, словно светлячки в летнем саду. Он был в полтора раза выше самого высокого из виденных мной людей. Второй был широк, словно три кузнеца сразу. У него была коричневая грубая кожа, пучки рыжих волос свисали с шарообразного черепа. Он был невероятно скрючен, руки едва не волочились по заросшей сорняками земле. Третий был бородачом ростом мне по пояс, прекрасно сложенным, если не считать того, что одна его глазница заросла складкой кожи. Все трое были именно такими, какими их описала мне королева, какими их описывали Мацерону перепуганные жители Четырех королевств. Все они смеялись, как мне показалось в зеленоватом свете фонаря, который держал коричневый. Четвертый человек стоял ко мне спиной.
— Кто вы? — спросила я. — Что вы здесь делаете? Меч Аннадиса! Скажите мне, что это сон.
Странное трио приветствовало меня новым всплеском веселья. Затем они исчезли во вспышке зеленого света, оставив лишь смех и своего четвертого товарища. Он обернулся, щурясь и вглядываясь в темноту. Герик.
Я хотела дотронуться до него, убедиться, что это все еще мой сын, чью боль я могла облегчить. Я хотела сказать ему, что все еще верю в него и знаю: эти обвинения ошибочны. Но он отшатнулся, его настороженный взгляд задержался на моих руках, и я поняла, что в страхе и замешательстве успела обнажить кинжал.
Я уронила оружие в траву, словно его только что вынули из горна.
— Герик! Твой отец… Герик, скажи мне, кто ты?
— Матушка? С тобой все в порядке?
Он подошел ближе. Я едва различала его в густой тени спутанных зарослей.
Но я уже знала, что я не сплю и со мной далеко не все в порядке. Боль в моей груди была слишком резкой. Теплый поток хлынул по моему платью, а кольцо деревьев начало вращаться. Окровавленный нож… Герик, бережно опускающий меня на траву… Его узкое лицо маячит надо мной, встревоженное, смятенное… его губы шевелятся, но я не могу расслышать его из-за шума в ушах…
Потом Герик исчезает, и спокойное лицо Раделя нависает надо мной, смутное и расплывчатое, словно солнечный диск, едва различимый за туманом. Кто-то присоединяется к нему, слишком размытые фигуры, чтобы их узнать.
— О, государь мой, он убил ее!
Я хотела сказать, что вовсе не мертва, но слова застряли где-то в груди, прежде чем выплеснуться вместе с кровью. Я хотела сказать, что Герик не делал этого, но не знала, кто это сделал. Если б я только могла вспомнить, что он сказал мне…
Откуда-то донесся горестный вопль, но слишком издалека, чтобы иметь ко мне отношение — а я слишком устала, чтобы беспокоиться о том, с кем и что случилось. Поэтому я сдалась и рухнула в объятия холодной тьмы.
Глава 9
Я знал, что у моей матери должны быть длинные блестящие волосы, заплетенные в свободную косу и спадающие до середины спины. Я знал это точно так же, как и то, что мой отец — настоящий отец, человек по имени Кейрон, — был стройным и темноволосым, и левое предплечье его ныло в холодную погоду. Я не должен был этого знать. Я никогда не видел портрета моего настоящего отца, и никто не рассказывал мне о том, как укладывала волосы моя мать до того, как его сожгли на костре.
И как же вышло, что, услышав, как правящая повозкой матушка рассмеялась себе под нос, я взглянул на нее — и увидел ее не в надетом для маскировки вдовьем чепце и пурпурном бархатном одеянии, но с волосами, заплетенными в косу ниже лопаток, в изумрудно-зеленом платье и с золотым медальоном, в котором, как я знал, хранились засушенные лепестки розы? Или же, когда принц Д'Натель прогуливался со мной по саду Вердильона, сцепив руки за спиной, и рассказывал, как это странно — снова вернуться в дом профессора Ферранта, почему я иногда видел вместо него невысокого темноволосого мужчину с высокими скулами, который никогда не сцеплял рук за спиной, но придерживал правой левое запястье там, где остался след от старого, неровно сросшегося перелома? Дневник профессора Ферранта лишь подтвердил то, что я и так уже знал о своем настоящем отце, хоть и не мог бы объяснить, откуда я это взял.
Это не было плодом воображения. Ни один портрет и ничей рассказ не могли открыть мне всего того, что я увидел, почувствовал и узнал из своих… видений. Другого слова я подобрать не мог.
Эти ощущения не были естественной частью жизни чародея. В этом я был уверен. Я бы предположил, что этот дар'нети, Радель, забавляется с моим разумом, если бы только мои видения не начались за несколько месяцев до того, как он объявился в Вердильоне. Кроме того, я не думаю, что кто-то смог бы вложить что-либо в мое сознание так, чтобы я этого не заметил, — разве что кроме отца, чье могущество было неизмеримо.
Но что бы ни послужило им причиной, я был уверен — видения как-то связаны с тем, что происходит со мной: с моими снами, кошмарами и всем прочим. Большую часть времени я чувствовал, что если не стану сдерживаться изо всех сил, то лопну, словно разложившийся коровий труп, разбрызгав повсюду мысли, воспоминания, все злые, неправильные поступки, которые я когда-либо совершал, так что все: моя мать, отец, друзья — смогут их увидеть. Я говорил себе, что меня не волнует мнение других, но, разумеется, это было неправдой, и, кроме того, я был убежден, что стоит мне только потерять самообладание, и лорды сразу же найдут меня.
Вот почему я больше никого не допускал в мой разум, вот почему не мог позволить принцу «помочь» мне справиться с кошмарами. Я был одним из лордов, несколько часов прожил как четвертое физическое воплощение их единого, исполненного злобы сознания, мое истинное «я» было утеряно, душу тронула гниль. В те часы я не чувствовал ничего: ни любви, ни боли, ни ужаса, ни отвращения, ни радости. Я мог не моргнув глазом погрузить ладони в пламя. Я мог каблуком раздавить новорожденное дитя и помнить об этом не дольше, чем ветер развеивает струйку дыма. Вся любовь и честь двух миров значили для меня тогда не больше, чем пыль на моем ботинке. Могущество было для меня всем. И даже четыре года спустя я так страстно жаждал его, что одна только мысль о нем повергала меня в трепет.
Единственной нитью, связующей меня с моим прежним «я», был голос моей матери, которая рассказывала мне правду о моей прошлой жизни и о людях, бывших ее частью. Я цеплялся за эту спасительную нить и со временем осознал, как она прочна и как яростно лорды стремились оборвать ее, заставив меня убить мать. Паоло убедил меня довериться ей, и я позволил ей увлечь меня за собой.
В дни и недели, которые последовали за моим бегством, отец раз за разом проникал в мое сознание и плоть и с колдовской силой, какой я не ожидал от дар'нети, разрушал то, что сделали со мной лорды. Но он не мог коснуться того, что осталось от моей бытности лордом Зев'На. Я запер эти несколько часов за дверью, которую даже ему не под силу было открыть. Если б ему удалось хотя бы заглянуть туда, он бы понял, кем я был, а если он и в самом деле таков, каким его считает моя мать, он бы попробовал исцелить и эту часть меня. Я не мог этого допустить. Гниение проникло слишком глубоко. Я бы наверняка умер или сошел с ума, и он, скорее всего, тоже. Диете Разрушитель стал частью меня, и я не верил, что его можно удалить успешнее, чем остатки принца Д'Нателя из души моего отца. Я должен был научиться жить вместе с Диете, держа разделявшую нас дверь закрытой и запертой.
Иногда владеть собой было легче — во время занятий, усердной работы или наших с Паоло поездок. Порой это становилось намного труднее — когда я злился или уставал. Но бывали времена, когда это было почти невозможно — если я касался меча или пытался сотворить даже самое пустяковое колдовство. Поэтому мне и пришлось бросить Паоло и Раделя защищать мою мать от разбойников во время нашего путешествия. Последнее место, где я мог позволить себе находиться, — это в гуще битвы, с мечом в руке, в окружении боли и крови. Когда я видел чужие страдания, я вспоминал вкус боли, скорби, отчаяния, как, заполняя ими темные уголки своей души, я мог призывать молнии, проникать в глубины океана или исследовать звездные просторы. Именно тогда я начинал слышать коварный шепоток ищущих меня лордов, и мне с большим трудом удавалось снова запереть дверь в сознании. Лорды были слишком близко.
Я не мог истолковать свои сны, равно как и то, что виделось мне наяву. Сны начались сразу после