Ох уж это юное сердце! Ох, как оно трепещет, как бешено бьется! Уилл падает к ее ногам, но она решительно берет его за плечи и заставляет встать. А потом они, раздвинув серебристо-белые шелковые занавеси балдахина, опускаются на мягчайшую перину из лебяжьего пуха. И скоро, очень скоро должен наступить момент, когда Уиллу откроются все секреты мироздания и из его груди вырвутся те слова, которых так ждут все эти боги и которые они выслушают молча.
…Вскоре золото померкло, видение рассеялось. Остался лишь Стратфорд, пятница на Страстной неделе, солнце уже начинало клониться к закату, а ветер казался холоднее, чем прежде. Уилл стоял перед отцовским домом. Двери были распахнуты настежь, и остальные дети уже побежали есть, наперебой крича, как они голодны. Ему же пришлось задержаться на пороге, чтобы унять утомительное сердцебиение. Уилл окинул взглядом грязную извилистую улицу с потемневшими от времени и непогоды дощатыми заборами. Соседская девчонка из дома Куини выбросила на улицу рыбьи головы, и теперь из-за них отчаянно дрались кошки. Из-за дверей отцовского дома пахло вяленой рыбой, запеченной с луком и корицей. Хлеб, эль, яблочные лепешки… На коленях у отца непременно лежит Женевская Библия. Помни, в этот день Христос умер ради твоего спасения!..
Нет! Жаркое солнце и река, кишащая змеями, обнаженная царица Савская величественно возлежит на шелковых простынях… Уиллу нестерпимо захотелось сжать весь мир в своих объятиях. Все еще дрожа от охватившего его желания, мальчик снял перчатки, прежде чем войти в дом. На ходу сложил лодочкой правую ладонь и словно зачерпнул ею воздух, чувствуя в руке влажное дыхание юго-западного ветра. А ведь этот легкий ветерок, который долетел до Хенли-стрит с моря, мог надувать паруса кораблей, плывущих домой от берегов Америки или, наоборот, отправляющихся в дальние страны, к туземным островам за несметными сокровищами и заморскими специями. Неведомые края и тайны настойчиво звали Уилла; так кошка жалобно и настойчиво мяукает под дверью, прося, чтобы ее пустили в дом.
— Уилл!
— Бедный Уилл! Чокнутый Уилл!
Мальчик быстро переступил порог дома, с остервенением натягивая перчатки на пальцы, которым в будущем суждено было прикоснуться к великим тайнам мироздания. Доносившиеся из дома голоса звали Уилла к столу.
ГЛАВА 2
Впервые Уилл всерьез задумался о побеге из дома, когда к ним явились отец и мать Элис Стадли, гневно поведавшие Джону Шекспиру о том, что его сын Уилл — вот бесстыдник! — совратил их дочь. И так как девица по его милости оказалась в интересном положении, то теперь он должен на ней жениться, хоть сам еще годами не вышел. Но все равно, раз уж натворил дел, то пусть поступает по совести, а спрос с него теперь будет как со взрослого.
А он-то думал, что это была возможность приблизиться к богине; ему даже казалось, что он видел ее золотые ступни в лучах заходящего солнца. Это было продолжением все того же чудесного видения, посетившего Уилла в Страстную пятницу и вернувшегося вечером Пасхального воскресенья. Весна выдалась теплой. Это произошло на ржаном поле.
— Не надо, нет!
— Да! А-а-а-а!..
Элис Стадли была одной из тех бесстыжих девок, что готовы пойти с любым мужчиной — у нее были темно-карие глаза и блестящие черные волосы, похожие на оперение галок, которые роются в помойке. Однако на месте этой девицы могла запросто оказаться и какая-нибудь Бесс, Джоан, Мэг, Сьюзан или Кейт. Да и чем еще было заняться Уиллу, чтобы скоротать еще один унылый вечер в Стратфорде? Или в Барфорде, Темпл-Графтоне, Верхнем Куинтоне или Эттингтоне (кстати, в Эттингтоне, в обшарпанном доме разжалованного за какие-то грехи и вечно что-то бормочущего себе под нос полоумного адвокатишки, обитала одна разбитная девица, с которой не шли ни в какое сравнение все местные шлюхи). Уилл взрослел, превращаясь в приятного молодого человека с полноватыми губами и хорошей походкой, говорившего тихо, но вместе с тем витиевато. Настоящий торговец отличными перчатками. Но кто бы мог подумать, что под маской этого благообразного молодого джентльмена скрывается еще одна личность — вероломный и ненасытный Адам. Это был совсем не он, не Уилл, но какой-то диковинный зверь, которого он, сам того не желая, приютил в своей душе. И коль скоро этот зверь оказался там, Уилл с изумлением наблюдал за его повадками, слыша, как тот кричит чужим, незнакомым голосом, и все-таки стараясь по мере возможности придерживаться ритма — ямба или спондея. Перед глазами юноши снова и снова возникало то чудное видение сияющего божества, попиравшего ногами огненный шар, готовый вот-вот скрыться за краем земли. Но богиня излучала еще более яркий свет, который охватил весь мир, в то время как солнце тихо угасало. Уилл спешил овладеть богиней посредством темноволосой деревенской жрицы, лежавшей под ним, и громко вскрикивал, изливая в ее лоно горячие потоки семени и чувствуя, как вместе с ними из него уходит жизнь. Но Элис Стадли только насмехалась над ним.
Весь мир превратился в одну большую насмешку: старая мешковина, второпях брошенная на землю, впивающиеся в голый зад колкие сухие былинки; чувство стыда не за сам греховный акт, а за дерзновение применить высокие понятия (например, слово «любовь») к такому низменному действу; ползающие в траве букашки и недовольный писклявый голосок Элис Стадли. Даже измятая одежда теперь тоже казалась Уиллу издевательством, насмешкой над всей его жизнью — нужно заново завязать все шнурки и тесемки, стараясь забыть об обещанном в пылу страсти незабываемом наслаждении, а этим пуговицам вообще не видно конца. Да и все остальное не лучше. Уилл наконец понял, в чем состоит смысл жизни стратфордского перчаточника. Лишняя кружка эля, тошнота и рвота, прогулки по темноте в компании Дика Куини, Джека Белла и еще одного дурачка из Куинтона, устраиваемые специально для того, чтобы попугать благочестивых горожан. Утробное ржание, сопровождающее эти бесцельные шатания, и сожаление о том, что жизнь так коротка и потрачена впустую.
— Любовь, — хныкала Элис, все еще продолжая шнуровать корсет. — Ты говорил о любви.
— Так это ведь тоже любовь. Но я ничего не обещал.
— Ты сказал, что мы поженимся. Ты обещал.
— Мало ли что может сказать мужчина в порыве страсти. — И затем: — К тому же я еще не мужчина, а всего лишь мальчик.
— Но зато в штанах у тебя все в порядке, там у тебя все как у настоящего мужика.
Над Стратфордом сгущались сумерки, Элис торопливо поправляла свой туалет, а Уилл не находил себе места от охватившей его досады: и как у него только язык повернулся назвать все это непотребство любовью? Он грубо сказал:
— Уж в этом-то ты разбираешься, кто бы сомневался. Ты их видела уже немало, и не только у своего папочки, когда подглядывала за ним через дверную щелку.
— Вот возьму и скажу отцу, что ты меня заставил это делать!
Это выяснение отношений уже начало утомлять Уилла.
— То, что с тобой уже делали и Бен Ловелл, и Жервез Блэк из Блокли, и Пип Гейдбн, и все остальные? Они тебя тоже заставляли, да?
Элис заплакала, и вдруг Уиллу стало жалко ее, захотелось снова заключить ее мягкое и пышное тело в объятия, прижаться губами к ее щеке, чувствуя неровность угреватой кожи и попавшие в рот длинные черные волосы. В этот момент он понял, какую власть имеет над ним жалость. Уилл нежно взял девушку за руку и помог подняться с земли. Элис перестала дуться на него и больше уже не хныкала, а, невинно чмокнув его на прощанье, помахала рукой, повернулась и зашагала прочь по освещенному луной полю.
А потом, знойным душным августом, к Уиллу домой пришли ее отец и мать, но никаких доказательств того, что в случившемся виноват именно он, у них, разумеется, не было. Они обходили все дома, где жили юноши, чересчур охочие до плотских утех (потому что едят слишком много мяса и мало капусты, которая, как известно, успокаивает нервы и охлаждает пыл), и уходили, получив в качестве отступного где тестон[2], а где и вовсе несколько грошей — этого было достаточно, чтобы заткнуть им рот. Найти мужа для Элис будет легко. Устроить засаду в кустах в ожидании неопытного и ничего не подозревающего юнца, польстившегося на пышные формы прелестницы, и поймать его на месте преступления со спущенными штанами. Знакомая история. Родители Элис ушли, всхлипывая точно так же, как это делала их дочь; в потной руке матери была зажата монетка. После этого визита Джон и Мэри Шекспир напустились на своего старшего сына. Стыд, позор, грех, распутство! Встань на колени и молись,
