приличия). На пике скандала Яне-Негоро сделал шокирующее признание: все выставленные им экспонаты были репродукциями работ Пабло Ивановича, аферист лишь заретушировал лица моделей и придумал картинам собственные названия — само собой, крайне непристойные. До этого саморазоблачения ни один искусствовед подлога не распознал. Естественно, простить Пабло Ивановичу такого фиаско культурная общественность не могла — и не простила. Против него был составлен бойкот, который обернулся полным успехом. Репутация великого светописца была уничтожена, а сам он в конце концов был вынужден поступить на работу в обычный фотосалон.
Пережитое сделало Пабло Ивановича крайне подозрительным в отношении своих работ — как прежних, так и нынешних. Иногда он открывал альбом, смотрел на какую-нибудь «Бидзин-га, посвящающую учениц в тонкости доктрины концептуализма», и вдруг не обнаруживал в снимке того содержания, которое раньше там определенно присутствовало. А можно ли было в его новых работах, фотографиях для паспортов и виз, найти хотя бы какую-то связь с реальностью? Чем глубже Пабло Иванович эту связь искал, тем равнодушнее становился его взгляд на мир, и тем меньше фотографий он отдавал заказчикам...
Вот и самураю с ним тоже не повезло. Хуже того — Цюрюпа Исидор едва не сгинул в пучинах софизма, который разложил перед ним несчастный фотограф. И ведь мог бы действительно сгинуть, но, к счастью, Гипсовый Будда отвлёкся от созерцания астрально-интеллектуальной эротики и отогнал морок, деликатно подбросив самураю мысль о том, что нехер ему, в натуре, фигнёй страдать.
Закончилось всё тем, что Цюрюпа Исидор принес для бэджа вместо фотографии в один сун шириной и в один сун и десять бу высотой прямоугольник засвеченной фотобумаги тех же размеров.
Хвала Будде, отступления от канона никто не заметил.
О верности идеалу
Однажды самурай Цюрюпа Исидор в компании с наставником Кодзё и ещё одним интересным собеседником сидел в пивном ресторанчике на Ильинке. Время было летнее, по какому случаю дверь ресторанчика была гостеприимно распахнута, дабы не только посетители, но и уличная прохлада с разнообразными внешними звуками могли невозбранно проникать в залу. Умиротворённость обстановки создавала ощущение, будто мир ресторанчика существует в удивительно уютном пространственно- временном пузыре, а события и беседы скользят по его стенкам радужными разводами, возвращаясь в итоге к своему началу и повторяясь бесконечно.
Наставник Кодзё пил чай, потому что пиво в заведении было только чешское, японского не завезли. Самурай Цюрюпа Исидор пил молочный коктейль, потому что формально был при исполнении.
Владимир Ильич Ленин грустно прихлёбывал «Плзенский Праздрой». Сегодня, ввиду известных событий, ему наливали бесплатно, но он этим отнюдь не злоупотреблял.
— Да, батенька... — говорил он печально. — 'едеют наши 'яды.
Как и все Ленины, он привычно и обаятельно картавил.
— Как ни жаль, — кивал головой наставник Кодзё, — все мы смертны, Владимир Ильич... А фраза «живее всех живых» содержит сравнительный оборот и означает лишь то, что живому формально сопоставляется уже неживое, пусть даже изначальный смысл в это высказывание закладывался совсем иной... Впрочем, — поправился он, — это если изъясняться в понятиях свойственного вам материалистического мировоззрения.
— Ну да, — говорил Ленин. — Но вы, батенька, не стесняйтесь, изъясняйтесь как хотите. И не такое слыхали. «Эмпи'иок'итицизм»! — вспомнил он. — Я, знаете ли, иногда начинаю думать, что Авена'иус был более п'ав, чем я подоз'евал... Я вот сам, об'атите внимание, в какой-то степени являюсь по'ождением опыта, отчужденного от д'угого человека и тво'чески пе'еосмысленного. «Чистого опыта», как это ни па'адоксально звучит.
— Я бы всё-таки говорил в этом случае не о философской школе, а о театральной, — возражал наставник Кодзё. — Станиславский, Чехов... Это гораздо ближе к тому, чем вы живёте, нежели какие бы то ни было варианты позитивизма.
— Ай, б'осьте, — Ленин левой рукой (в правой у него была кружка) хватал за козырёк кепку и взмахивал ею, отгоняя назойливых мух. — 'азве ваш д'уг, — он кивнул на Цюрюпу Исидора, — изоб'ажает из себя ста'о'ежимного японского саму'ая, как какой-нибудь лицедей? Я же вижу, я близо'укий, но не слепой. Он и есть ста'о'ежимный японский саму'ай, хотя 'одился, извините за п'ямоту, где-нибудь в Че'нигове...
— В Полтавской области, — уточнял самурай Цюрюпа Исидор.
— Вот! В Полтавской области! Ну и что? Это не мешает ему быть настоящим ста'о'ежимным японским саму'аем. Или возьмите моего ста'ого д'уга Каменева. То, что Лев Бо'исович был политической п'оституткой, вовсе не помешало ему с'азу после 'еволюции стать п'едседателем ВЦИК... Пусть ненадолго. Но в отставку- то он ушел не из-за этого!.. Нет, что-то я не о том... П'оминте! — он поймал взмахом официанта, — у вас суха'ики к пиву есть? Будьте любезны...
— Я понимаю, о чём вы, — говорил наставник Кодзё. — Истинная сущность человека может не соответствовать обстоятельствам его рождения.
— И-мен-но! — восклицал Ленин. — Это вы, батенька, сфо'мули'овали а'хиве'но! И что, позвольте сп'осить, будет делать такой человек?
— Хотя человек и не может родиться в соответствии со своей истинной сущностью, — сказал самурай Цюрюпа Исидор, — то уж умереть в соответствии со своей истинной сущностью ему вполне по силам.
Пузырь умиротворенности лопнул, время в ресторанчике перестало быть цикличным.
— Да, — сказал Ленин. — Отлично сказано. Вы, молодой человек, че'товски п'авы. Кстати, вот и они...
От Ильинских Ворот зазвучало траурное «Вы жертвою пали...» — оттуда в сторону Красной площади двигалась похоронная церемония. Хоронили двоих, каждый гроб несли на плечах шесть Лениных — из тех, которые были покрепче и повыше. Другие несли венки, или просто шли в процессии, сжимая в руках кепки. Многие плакали.
Самурай Цюрюпа Исидор и наставник Кодзё расплатились по счёту и вышли с Лениным на улицу. Владимир Ильич от расстройства позабыл в руке кружку, но потом заметил, спохватился и суетливо вернул её на столик.
По традиции, каждого умершего московского Ленина относили в Мавзолей. Точнее, пытались отнести — шагах в двадцати от входа в гробницу процессию традиционно останавливали кремлёвские юнкера. Всё было привычно и мирно. Юнкера объясняли скорбящим, что дальше идти нельзя, потому что, ну, неблагородно, после чего Ленины ставили обтянутые крепом домовища на брусчатку и устраивали короткую гражданскую панихиду.
Так получилось и в этот раз.
— Товагищи! — оратор картавил тоже обаятельно, но немножко по-своему. — Сегодня мы пговожаем двух наших согатников... Тгагическая гибель Владимига Ильича... и Владимига Ильича... тяжким ггузом легла на наши плечи. Но мы вегим, товагищи, что их жизнь не была пгожита напгасно. Вся их жизнь была посвящена утвегждению светлого обгаза Ленина. Не этого, — оратор махнул рукой в сторону Мавзолея, — не беспгинципного политикана, который, несмогя на недюжинный интеллект, столько газ пгедавал светлые идеалы ленинизма, что в гезультате вместо учгеждения всеобщего гавенства и бгатства ввегг стгану в кошмаг беззакония и беспгедел политической диктатугы...
— Но измена одного негодяя, — Ленин возвысил голос, — не должна тенью пасть на всех последователей истинного ленинизма. Свобода! Мы клялись её именем, и этой клятве мы не изменим. В память о миллионах погибших, в память об отцах, что полегли в боях, в ГУЛАГах, погибли в подвалах НКВД, в память о постыдном доносительстве и двоемыслии, о пятьдесят восьмой статье и коллективизации, о бесчисленных женских слезах и судьбах бездомных детей — в память о них мы заявляем, что не хотим этого снова. Наш идеал — настоящий Ленин, знакомый нам с детства по любимым книгам и фильмам, песням и поэмам, самый человечный человек, никому не желающий зла и готовый на величайшую самоотдачу. Именно ему мы посвящаем свои жизни. Вам, Ильич... — он поклонился правому гробу, усыпанному
