эти двое не могли даже всколыхнуть ее, словно ке ступали по гравию, которым усыпана была широкая аллея, а летели по воздуху бестелесными тенями.
Кьоко все-таки догнала Окуно, протянула ему руку, и он с готовностью сжал ее, будто ждал этого. Шли молча, прижавшись друг к другу. И эта аллея, и темные кустарники по сторонам, и высокая арка из оструганных стволов — все было как во сне. Кьоко казалось, что она уже переживала это в каком-то бреду.
— Окуно-сан…
Он поворачивает голову и молча смотрит на ее точеный профиль, и какое-то необъяснимое, но волнующее чувство охватывает все его существо.
— Окуно-сан…
Он осторожно сжимает ее нежную руку, шепчет:
— Тише, тише, Кьоко-сан…
Шепчет и думает: каким числовым кодом и кто смог бы передать это, именно это состояние души?
Впереди показались размытые сумерками контуры легких храмовых строений. Окуно Тадаси вытащил блокнот, написал несколько иероглифов. Вырвав листок, подошел к ближайшему кусту и пристроил его между ветвями. Кьоко все это наблюдала молча, а когда листок забелел на темном фоне деревьев, спросила:
— Зачем это, Окуно-сан?
— Это молитва.
Узкая тропинка повела их сквозь кустарник, они шли, снова взявшись за руки и прислушиваясь к ночным шорохам.
Как-то неожиданно расступились деревья, разошлись в стороны, и перед Кьоко и Окуно предстала поляна. Залитая лунным светом, она контрастировала с теменью, царившей в парке. Белым видением стояла среди поляны цветущая сакура. Сказочно прекрасная, волшебная, манящая. И рядом с ней — маленькая фигурка Мики. Протянула ручонки, словно просит что-то, и ходит вокруг вишни.
Кьоко и Окуно на какое-то мгновение замерли на месте так поразила их эта картина. Дитя подземелья на лоне природы! Под сакурой. Кто научил ее ловить ладонями опадающие лепестки? Тсс! Она поет, поет:
Сакура, милая сакура,
Моя хорошая сакура…
Кьоко опрометью бросилась к ней, схватила на руки, зашептала, прижимая к груди:
— Мика-тян, Мика-тян! Вишенка моя!
Кьоко и Окуно забыли обо всем на свете: и о радиации, и об Уникуме, и даже о безвоздушной Установке Контроля и санкций.
— Мама верно сказала, — заговорила Мика, — здесь так хорошо. Правда, Окуно-сан?
— Да, конечно, — согласился с нею Окуно. — Но нам нужно вернуться домой.
— Да, доченька, и поскорее.
— А мы будем сюда приходить?
— Будем, будем, — пообещала Кьоко.
Окуно Тадаси молчал.
— Я вас, Окуно-сан, а вы маму возьмите за руку, и потанцуем вокруг сакуры!
Мика шла впереди, они шли за ней.
Окуно отломил веточку с цветами и дал девочке.
Уже издали Мика помахала сакуре рукой.
В метро прокрались они осторожно, как провинившиеся.
Только уже в туннеле, задвинув за собой щит, Окуно перевел дыхание.
— Мы должны немедленно пройти дезактивацию, — сказал он, переступая порог бокса. — Я сейчас настрою дозиметр и позову вас. Переодеваться не надо. Мика-тян, дай мне эту веточку, придешь с мамой, верну, я ее только проверю.
Кьоко была утомлена и, казалось, равнодушна к радиации Дочурочка нашлась, доченька с ней! — вот и все, вот и хорошо. Прижала ее к себе крепко-крепко, да так и замерла, ожидая приглашения Окуно. А когда он просигналил, Кьоко с первого взгляда заметила, что он обескуражен — то кладет ветку сакуры в дозиметр, то достает ее оттуда, вертя тумблер то в одну, то с другую сторону.
— Вы знаете, Кьоко-сан, уровень радиации, оказывается, в пределах нормы…
— Так это же хорошо, Окуно-сан!
Он посмотрел на нее по-детски беспомощно:
— Возможно, моя аппратура…
До поздней ночи определял он степень заражения одежды, ветки сакуры, но радиоактивные характеристики словно скрывали отклонение от нормы. Приборы словно заупрямились, и сбитый с толку Окуно Тадаси вынужден был отступиться.
Пожал плечами:
— Завтра сменю аппаратуру.
Мика уснула в кресле, и Окуно, осторожно взяв девочку на руки, отнес ее в бокс к Кьоко. Уложили малышку в постель и еще долго разговаривали о случившемся, Кьоко время от времени посматривала на раскрасневшееся лицо дочурки, спокойно, чтобы скрыть волнение, говорила:
— Да разве это жизнь? Живем как кроты. Разве можно так жить?
— Нет, Кьоко-сан, — успокаивал ее Окуно. — Не надо так говорить.
Он хорошо видел, что она в смятении, и искренно хотел вернуть ее в нормальное состояние, хотя и сам взволнован был до крайности. Такая ночь! Парк, цветущая сакура…. И воздух, воздух, настоящий, свободный, весенний! Хоть и радиоактивный, а не подземный! Окуно Тадаси чувствовал: или он признается в любви сегодня, или никогда. Необходимо решительное усилие — и психологический барьер будет преодолен!
— Кьоко-сан! — с неестественной торжественностью произнес он и, почувствовав из-за этого неловкость, повторил: — Кьоко-сан! Я уже давно хочу вам сказать…
Она повернула к нему красиво очерченную голову, глаза сверкнули:
— Я догадываюсь, Окуно-сан… Но ведь нас разделяет… Теперь я могу сказать откровенно — нас разделяет девиз «Неба и солнца!».
Однако, услышав девиз подпольщиков, Окуно Тадаси на этот раз не испугался, а посмотрел на Кьоко не только нежно и тепло, но и с доверием.
— Я много думал об этом, — сказал он, — особенно после того разговора… Я ищу дорогу к вам, «Небо и солнце!»
Кьоко произнесла вполголоса:
— Каждый из нас имеет право вовлекать других. В борьбе против Уникума такой инженер, как вы, Окуно-сан…
— Что требуется, чтобы присоединиться к вам?
— Прежде всего честность и преданность.
— Кьоко-сан, но ведь мы…
— Да, я верю вам. Сейчас, Окуно-сан, вы должны поклониться четырем сторонам света, произнося наш девиз.
Кланяясь, Окуно Тадаси прижимал ладони к коленям и приговаривал:
— Неба и солнца! Неба и солнца! Неба и солнца! Неба и солнца!
Они посмотрели друг другу в глаза, и это были уже взгляды союзников, товарищей в борьбе.
— Теперь вы наш, Окуно-сан, — произнесла Кьоко. — Поздравляю вас. Скоро вы получите задание.
— Вы убедитесь, что не ошиблись во мне, — прошептал Окуно, опускаясь на циновку у ее ног. Какое- то новое неизведанное чувство самопожертвования, самоотречения охватило его. До этого дня жил он только для себя, а теперь начиналась другая жизнь — для Кьоко, для Мики, для всех!
— Хотите, Кьоко-сан, покажу вам Токио? Вы ведь его не знаете. Вы ведь были ребенком, когда этот злосчастный Уникум…
