последнюю новость: очень кушать хочется, а тебе? Она положительно была и трогательна и забавна, его верная подруга!.. Столовые еще не открывались, но в булочных начали уже торговать; Андрей купил большую булку с изюмом и три вчерашних пирожных; одно себе, два Варе. Устроившись на скамейке, на безлюдной набережной, глядя на утреннюю голубую реку, они съели все до крошки (Варя разделила третье пирожное пополам), болтая о пустяках, приходивших в голову: о булочках, которые подают в «Чайке», о чайках, летавших вдали, и о том, где чайки ночуют. «В самом деле, где они ночуют, — задумался Андрей, — на воде?» Он расхохотался: было удивительно, что в это утро его занимают такие вот пустяки. Под полосатым зонтом на углу уже расположилась продавщица газированной воды, и Андрей угостил Варю двумя стаканами с малиновым сиропом; затем они опять вернулись на набережную и еще посидели. Вокруг было тихо, свежо, странно спокойно, курился под солнцем влажный, умытый из шлангов камень, — город только-только просыпался. И пока никому еще в городе не было до них двоих никакого дела — их свобода измерялась немногими минутами, но то была полная, совершенная свобода. Она именно и придавала особое очарование последним минутам этого их свидания. Чудесно было не считаться с тем, что в самом близком будущем, сегодня же, их ожидало, прелестно было не принимать во внимание последствия. Так и не сев в автобус, они пешком прошли до самого моста, перешли на другой берег реки и только там, около одинокой березы, изрезанной именами и датами, попрощались. Здесь Варя не выдержала, и глаза ее опять налились слезами. — Перестань! Что могут мне сделать? — сказал Андрей. — Ниже рядового не разжалуют… Что вообще могут нам сделать? А, Варя? И это показалось ему самому неотразимо убедительным; она улыбнулась, вытирая глаза, он поцеловал ее — долго, сильно, в губы, и она попросила: — Ты только не дерзи, Андрюшечка, помолчи лучше. Что тебе стоит помолчать? Ведь не убудет тебя. — Могу и помолчать, — охотно пообещал ей Андрей. — Говори одно: слушаюсь, простите, больше не буду. — Могу и так! — согласился, улыбаясь, Андрей. Он и в самом деле совсем перестал волноваться: проступок был уже совершен, он опоздал из увольнения почти на двенадцать часов, и, следовательно, ничего поправить было нельзя. Теперь не чувство виноватости и не страх перед возмездием, но, скорее, своевольный протест поднимался в нем. «Делайте со мной что хотите. Я не боюсь, мне, собственно, безразлично, — обращался он мысленно к тем, кто должен был его наказывать. — Посадите меня — отсижу, не я первый. А все же таки я ни в чем не раскаиваюсь… И мне неинтересно, что вы обо мне думаете». Сворачивая к воротам полкового городка, Андрей обернулся. Варя стояла на том же месте, где они расстались, у березы, и он замахал обеими руками, чтобы ее подбодрить; она махнула ему платочком, которым вытирала слезы. Лишь очутившись перед самыми воротами, у деревянного «гриба», где прохаживался постовой солдат, Андрей непроизвольно вздохнул: ему предстояли унылые минуты. И не торопясь — куда было спешить? — он извлек из нагрудного кармана свою просроченную увольнительную записку. Дежурный по полку офицер, высунувшись за калитку, вглядывался, наморщившись, в глубину улицы, он был наготове, ожидая машин с высоким начальством. И ничего более неуместного, несвоевременного, чем появление в этот момент перед воротами проштрафившегося солдата, о котором он сам часа два назад справлялся в гарнизонной комендатуре, нельзя было вообразить. Дежурный даже не стал расспрашивать Андрея: было некогда и некому возиться с ним сейчас, и уж конечно невозможно было оставить его в дежурной комнате. — Марш к себе в роту! — полушепотом распорядился офицер. — Чтобы духу вашего тут не было… Андрей слегка повел плечом. «Как хотите, могу и уйти… — означал этот жест. — Мне безразлично». И, войдя в калитку, он направился прямо к своей казарме по центральной дорожке. Но тут же за его спиной раздалось: ^— Вы что?.. Что?.. Что?.. — Дежурный офицер от негодования не находил слов. — Спятили? Полк выстроен на плацу для встречи… Давайте назад, бегом, через автошколу, там пройдете. И не попадайтесь на глаза, понятно?! — Слушаюсь! — сказал Андрей, и это прозвучало у него несколько надменно. Послушно повернувшись, он пошел вдоль ограды, по тропинке между кустов, удаляясь от плаца. А дежурный кинулся к калитке: с улицы послышалось гудение моторов. И постовой солдат распахивал уже ворота перед вереницей машин, в которых сидели: командующий войсками генерал- полковник Меркулов, командир корпуса, командир дивизии, начальник политотдела и много другого начальства.
4
Завидев на дорожке генералов, идущих к плацу, полковник Беликов повернулся к фронту своего полка, выпрямился и, помедлив, окидывая взглядом строй, быстро темнея лицом, скомандовал протяжно, с раскатистым «р»: — Смир-р-рно!.. Шеренги батальонов чуть шевельнулись и опять застыли, и полковник строевым шагом на несгибающихся ногах, откидываясь невольно назад и уперев подбородок в грудь, двинулся навстречу гостям. Те остановились в конце дорожки на краю плаца, лишь один командующий, не задержавшись, вступил на плац и — высокий, крупный, прямой — размашисто и свободно пошел по открытому месту перед строем, подняв к фуражке руку, отдавая полку честь. Старшина Елистратов, стоявший позади командира роты капитана Борща, закаменел — никакая сила, кроме новой команды, не могла вывести его теперь из этой неподвижности. Он весь был величайшее внимание и радостная готовность к повиновению. На его глазах, с его участием совершалась церемония, в необходимости и красоте которой кощунственно было бы усомниться, и он остро, до глубины сердца переживал ее подробности. Он не ощущал себя сейчас отдельно от других, от своей роты, от полка; он и усердствовал, стоя в строю, не за себя одного, но как бы за весь полк. И на широком красном лице его жили в эти минуты одни глаза, сузившиеся в две светлые щелки, — они неотрывно, преданно, отрешенно следили за происходившим, эти глаза нянь, любящие и взыскательные. Старшина отметил про себя и тяжеловатый, принужденный шаг командира полка («Эх, потренироваться малость надо было!»), и то, как надета фуражка на голове генерал-полковника — слегка набекрень («По-коневски фуражечку носит»), и то, как командир полка отдал, а командующий принял рапорт («Чисто, отчетливо»), и то, как командующий поздоровался с полком: громко, весело, слышно на весь плац («По-десантному»). Полк дружно, оглушающе и так, что нельзя было разобрать ни слова, одним громоподобным голосом проревел: — Здра…ав…ал! И Елистратов облегченно перевел дыхание: такой ответ но мог не произвести на командующего должного впечатления… Рев прекратился, как и начался, сразу, будто по знаку невидимой дирижерской палочки; воцарилась тишина, и командующий поздравил личный состав с началом инспекторской проверки. В ответ опять загремел исполинский голос полка. И старшина, кричавший «ура» вместе со всеми, пережил истинное наслаждение: «ура» шло перекатами от батальона к батальону; ослабевая на одном фланге, оно набирало силу и грохотало на другом, уходило и возвращалось. В этом была понятная лишь военному человеку мощь, и этого не так легко было добиться на репетициях. Елистратову, закрывшему от усердия глаза, почудилось, что и плац как бы раздвинулся, стал шире, и людей на нем прибавилось вдвое. Далее все происходило также в согласии с уставом и с обычным, освященным годами порядком. Командующий и другие генералы поднялись на голубую, обвитую кумачовым полотнищем трибуну на противоположном краю плаца; старшие офицеры расположились справа и слева от трибуны. Вновь одиноко прозвучала команда командира полка, показавшаяся сейчас слишком тихой после солдатского «ура»: — К торжественному маршу… поротно… На двух линейных дистанции. И в батальонах, как эхо, отдалось: — К торжественному маршу!.. На двух линейных дистанции… Командиры рот одновременно вышли из строя и встали впереди подразделений; оркестр, сверкнув никелем труб, повернулся фронтом к принимавшему парад командующему. Отрывисто, коротко, как хлопок, раздалось: — Марш! Заиграла в ту же минуту музыка… И Елистратова охватило похожее на озноб, нетерпеливое чувство, будто подул, побуждая к движению, свежий, холодящий кожу попутный ветер. Колыхнулось знамя полка, точно потекла в голубом воздухе алая струя. И двинулась первой офицерская колонна управления. Старшина стоял теперь так, что не видел начала марша; готовясь к движению, он в последний раз оглядел ряды роты, и в этом взгляде было: «Как красиво, ребята! Как хорошо!» На трибуне в свою очередь приготовились. Меркулов, на лице которого можно было прочитать: «А ну, что вы покажете, сейчас посмотрим», — взял под козырек. Со строгим видом то же самое сделали другие генералы. Парусов в такт музыке бессознательно сжимал и разжимал левый кулак: он нервничал, ожидая критических замечаний. Роты одна за другой трогались с места и, держа равнение, печатали шаг. Люди напрягались всеми мускулами, приближаясь к трибуне, и руки их невольно стискивали оружие. Прямые, с вытянутыми носками ноги полной ступней били в землю, и
