Масленкин. И, возясь на своей постели, прислушивался к разговору, вытягивая тонкую шею, Алеша Баскаков. — Меня что подкузьмило: на реке, на обратном пути, мы задержались… Я кожу содрал на ладонях: греб, как па побитие мирового рекорда, — небрежно рассказывал Андрей. — Выбежали мы из парка, я на часы — двенадцать! Ну, думаю, прощай, любимый город, не скоро теперь получишь увольнение. Самый этот грубоватый тон, на который он незаметно сбился, нравился ему теперь. И хотя лишь несколько часов прошло с момента возвращения Андрея в казарму, он и на собственные недавние терзания смотрел едва ли не свысока, снисходительно. Все тревоги и вся тоска этих четырех миновавших суток быстро позабывались, как забывается физическая боль сразу же после выздоровления. — А ты ее, Варьку… слушай-ка… — Булавин, блестя глаза-ми, пододвинулся к нему. — Ты ее на бережку… — он сказал циничное слово. Оживившись, неожиданно громко хохотнул Масленкин. Солдаты стеснились ближе, детское личико Баскакова высунулось из-за чугунного плеча Даниэляна; сам Даниэлян покраснел, кроткие глаза его стали как будто испуганными. И Андрею, ощутившему себя в центре этого внимания товарищей, очень захотелось не разочаровывать их. Все же он заколебался: удовлетворив их любопытство, он предаст Варю. — Неужто не допустила? Вот гадюка!.. Или оробел? Да ты чего молчишь, свои же ребята… — допытывался Булавин. — П-пустой номер, видно, — запнувшись, сказал Масленкин; этот унылый, вялый парень, волнуясь, начинал заикаться. — Я же в-вижу: по усам текло, в рот не п-попало. Эх, такой случай у-удобнып был! У Андрея едва не вырвалось: «Того, что было, тебе и во сне не снилось, дурак!» И ему необычайно соблазнительным пред-ставилось оповестить всю роту о своей победе. Ведь в то время как первые ротные донжуаны — эти безудержные хвастуны — больше врали об успехах у женщин, соревнуясь между собой в диких выдумках, ему достаточно было лишь не уклониться от истины. И как она возвысила бы его в глазах товарищей!.. — Погоди, Масленкин! — Булавин наклонился к Андрею; от его мускулистого, сильного тела с летящим орлом на татуированной груди пахнуло теплым потом. — Давай докладывай. Опекушин радостно улыбался. — Почему я должен докладывать? — Андрей еще упирался, но твердости в его голосе не было. — Пустой н- номер… — повторил Масленкин, переступая по цементному полу босыми ногами не то от холода, не то от не-терпения. — А потому, — ответил Булавин. — Почему потому? — Андрей оттягивал минуту признания. — В одной роте служим. Ну! — Недостаточная причина, — со смешком сказал Андрей, покачав головой. Но его будто подталкивало что-то: «скажи, скажи…»; оглядевшись, он заметил, что еще два-три человека на дальних койках прислушиваются к их разговору. «Варя не узнает, если я и скажу…» — подумал Андрей, уступая. — Оробел, оробел! — азартно повторял Булавин. — Какой же ты десантник после этого? — Да вам какое дело! — сказал Андрей так звонко и весело, что можно было не сомневаться: он вполне удовлетворен результатами своего гулянья. И Булавин, восхитившись, ткнул его ладонью в плечо. — Евгений Онегин! Ну, говори! — Он требовал полного, подробного признания. Но тут Андрей обнаружил: с койки, занятой Крыловым, — она стояла довольно далеко, под самой лампочкой, — следят за ним пристальные, без улыбки глаза — следят с отчужденным любопытством. И Андрей поспешно отвел в сторону свой взгляд. Крылова интересовало, кажется, только одно: проболтается он, Воронков, или нет?.. На мгновение в нем вспыхнуло строптивое желание наперекор Крылову, не одобрявшему, должно быть, его, рассказать все, как было. К счастью, помешав Андрею, раздался вдруг хорошо всем знакомый грубый голос: — Дневальный, это что? Почему люди не ложатся? Солдаты расступились, и Андрей вновь увидел Елистратова, остановившегося в дверях; темный, подозрительный взгляд старшины был издали устремлен на него. Отвернувшись, Андрей принялся стаскивать сапоги. — Погасить свет! — распорядился Елистратов. Он подождал, пока все улеглись, потом удалился. И лишь только затихли его шаги, Булавин приподнялся на койке. — Додон — не угомонится никак! Давай, Воронков, отчитывайся! — зашептал он. Но Андрею расхотелось уже хвастаться. И было особенно досадно, что именно Додон застал его в тот момент, когда он чуть-чуть не поддался тщеславному искушению и не сподличал. Он подумал о письме Вари, таком неумело искреннем и полном любви, и подивился, как он сразу не прекратил этого разговора о ней. «Скотина я, однако, свинья», — точно о чем-то новом в себе, ранее неизвестном, подумал он. — Давай, Саша, спать, ничего не было такого, — сказал он. — С чего ты взял? — Я же г-говорю — пустой номер, — донеслось с койки на-против; Масленкина сжигало любопытство. — Вот я бы… П-по-знакомь меня с этой Варькой. Андрей вскинулся на койке, но помедлил, не зная, как ответить покрепче, и его опередил Крылов. — Не хлопочи, Масленкин!.. С тобой вообще ни одна женщина не пойдет… — насмешливо проговорил он. — И давайте спать, ребята… спать! Неожиданно на Масленкина накинулся и Булавин: — Ты накройся, обсосок! (Это нечаянно родившееся прозвище очень почему-то подходило к Масленкину.) Варька на тебя и глядеть не станет… Ишь ты, познакомь его с ней… Масленкин не подавал больше признаков жизни; все укладывались на ночь. И Андрея вновь удивил Даниэлян. — Правильно, Андрюша!.. Варя красивая, честная… — про-гудел он своим баском. — Женись, когда службу кончишь. Андрей изумился: жениться на Варе — это ему просто не приходило в голову. Во-первых, рано ему было думать о женитьбе, а во-вторых… нет, так сразу эти вопросы не решаются. Еще некоторое время Андрей размышлял обо всем случившемся с ним. Несмотря на самокритику, которой он только что подверг себя, он в общем был собой доволен. И его вера в свою удачливость, в свою счастливую звезду даже окрепла после всех передряг, из которых он благополучно выбрался. «За битого двух небитых дают», — припомнилось Андрею, и с этим приятным сознанием своего преимущества перед другими, «небитыми», он закрыл глаза, приготовившись спать. Последней его мыслью было, что его товарищи так никогда и не узнают, к сожалению, про его великолепную победу. Елистратов был глубоко обижен тем, что Воронков, этот нерадивый, этот испорченный солдат, отделался столь легким наказанием. И у него имелись для обиды свои, личные, особые причины. Именно сегодня, в день, когда Воронков вернулся из-под ареста, у Елистратова приключилась новая неприятность, быть может, мелкая, но больно отозвавшаяся в его сердце. Казалось, стоило только Воронкову появиться в казарме, как там опять повеяло духом распущенности и обмана, против которого не было еще, видимо, найдено верного средства… После обеда, собравшись по делам в город, старшина ввиду дождливой погоды надел свой плащ, надел, не осмотрев его предварительно. Да и к чему, собственно, было осматривать новый плащ, спокойно провисевший все лето на вешалке недалеко от столика дежурного по роте. Во дворе Елистратову встретились капитан Борщ и лейтенант Жаворонков; капитан заговорил о новых мишенях, которые требовалось срочно изготовить… И тут к ним подошел командир батальона; он был в таком же плаще, как и старшина. Постояв немного, послушав, майор сказал с напускным удивлением: — Товарищ старшина! Вы что, в город собрались? Почему-то он пристально разглядывал петлички на плаще Елистратова. — Вернитесь и приведите себя в порядок. — Майор показал пальцем на левую петличку. — Что ж это, старшина? Если уж вы начали небрежничать… Должно быть, командир батальона и сам был чем-то рас- строен или на кого-то зол; поморщившись, он добавил: — Стареете, старшина! Да, вот так, стареете. И Елистратов увидел: у капитана Борща сделалось жалостливое, сочувствующее лицо, а круглолицый лейтенант Жаворонков покрылся румянцем, как от стыда. Обескураженный, ничего не понимающий Елистратов вернулся к себе в комнату, стащил с плеч свой плащ. И пережил еще одно потрясение, подобное недавнему, когда эмблема десантников — парашютик с крылышками — чудом появилась там, где ее раньше не было, — на погоне гимнастерки Воронкова. В данном случае такая же эмблема непостижимым образом отсутствовала там, куда он собственноручно ее прикрепил, — на его собственной левой петличке… И простая, но жестокая разгадка таинственных фокусов с эмблемами явилась сама собой: это его крылатый значок с его плаща перелетел на воронковскую гимнастерку. Другого объяснения быть не могло: он сам нечаянно помог Воронкову ускользнуть от справедливой кары. И он напрасно пытался бы теперь изобличить его вкупе с соучастником Булавиным: он ничего не сумел бы доказать. Он, Елистратов, был кругом одурачен, и его самого подняли бы в полку на смех, если б стало известно об этой истории. Воронкова между тем начальство признало невиновным. И старшина больше не колебался — он твердо решил уходить из армии. Видимо, и в самом деле он слишком постарел и ему пришла пора уступить свое место более молодым и проворным. Он был мучительно уязвлен, и обида — не на командира батальона, сурово обошедшегося с ним, но на жизненные обстоятельства, в которых зло, несмотря на чрезвычайные усилия, не всегда наказывалось, а добро, случалось, что и не торжествовало, — тяжело ранила его. Сразу же по окончании инспекторской проверки Елистратов вознамерился подать по начальству рапорт с просьбой об увольнении в запас. На другой день после возвращения Воронкова с гауптвахты всю роту с утра увели из казармы на полевые занятия. И лишь вечером, в сумерках, Андрей прибежал к гаражу на свидание с Варей, без всякой, впрочем, надежды застать ее там. И действительно, на улице, за обвисшей проволокой, что заменяла здесь забор, Вари не оказалось; было уже поздно, и она не дождалась его. А на третий день, вернее, в конце ночи, когда только начало светать, был поднят по тревоге весь полк. Затем
Вы читаете Сильнее атома
×