Я ненавижу его, и поскольку не умею, да и не хочу лгать, то просто боюсь, что не смогу дальше скрывать свою ненависть.
Банди, не знаю, как ты отнесешься к моему решению, но надеюсь, что ты одобришь мой шаг. Когда мы встретимся, я тебе расскажу кое-что о любовных похождениях нашего папочки, чего ты, видимо, не знаешь. Это обстоятельство также подтолкнуло меня к принятию окончательного решения.
Заканчиваю на этом свое письмо, так как скоро подойдет поезд, а мне нужно успеть передать его тебе в больницу. На первых порах я поживу у Терезы Герваи. Желаю тебе скорейшего выздоровления. Крепко целую. Твоя сестра Жо».
Письмо сестры расстроило Эндре, который, как никто другой, понимал Жоку. Люди вряд ли одобрят ее поступок, начнут гадать о причинах ее разрыва с отцом, сплетничать, а все дело в том, что Жока хочет жить честно, ну а для этого ей необходимо было уйти из дома.
Эндре решил сегодня же написать сестре, чтобы хоть как-то подбодрить ее. Однако сесть за письмо сразу ему не удалось, так как после обеда пришел отец и попросил медсестру никого не впускать в палату до тех пор, пока он не закончит беседу с сыном.
По лицу Варьяша было заметно, что он провел бессонную ночь: отечные мешки под глазами увеличились, морщины залегли глубже, да и сам он казался каким-то надломленным. Войдя в палату, он поцеловал сына, чем немало удивил его. Эндре уже не помнил, когда отец делал это в последний раз.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил отец с теплотой в голосе и, немного сдвинув одеяло, присел на краешек постели.
— Спасибо, намного лучше, чем вчера. Ты один приехал?
«Выходит, Жока у него не была», — сообразил Варьяш, но на вопрос сына не ответил.
— А мне сказали, что и Жо здесь.
— Была, но поздно вечером, когда я мылся в ванной, она быстро собралась и уехала. Правда, перед этим она заявила, что собирается уйти из дома.
Эндре сделал вид, что ничего не знает, и спросил:
— Ушла из дома? Почему?
Варьяш закусил губу. Было заметно, что он сильно переживает.
— Она не сказала о причинах.
— А сам ты разве не догадываешься?
— Я много передумал, но чувствую, что настоящих причин все-таки не знаю. Скажи, сынок, неужели я на самом деле такой плохой отец? Действительно, я совершил в жизни много ошибок, но ведь это просто человеческие слабости. Не могу же я считать, что именно из-за них Жока пришла к такому решению. Не скрою, порой я бывал вспыльчив, даже груб, но ведь и другие не лишены этих качеств. Зато я никогда не делал ничего, что наносило бы ущерб семье. Сегодня я не спал всю ночь, думал, почему распалась наша семья, почему мы отдалились друг от друга... Я, конечно, виноват, но зачем же вот так-то?..
— Ты писатель, тебе лучше знать, — уклончиво ответил Эндре.
— Так-то оно так, но я не знаю. Когда мужчина создает семью, он считает, что главное — это обеспечить ее всем необходимым. Думаю, что в этом отношении ко мне не может быть никаких претензий. Я вам никогда ни в чем не отказывал...
— Ты имеешь в виду материальные блага, не так ли?
— Да, конечно.
— Думаю, ты ошибаешься. Чтобы создать нормальные отношения в семье, одних материальных благ мало. Даже Жока, которой, вероятно, очень дороги платья и всякие там тряпки, охотно бы променяла их на несколько часов общения с тобой. Скажи, отец, ты можешь по памяти перечислить подруг Жоки? Или парней, с которыми она встречалась?
— Дочери, как правило, делятся сокровенным с матерью, а не с отцом.
— Только в тех случаях, когда отец считает, что его обязанности в семье ограничиваются ее материальным обеспечением. В детстве мы с сестрой считали тебя самым сильным, умным, честным, талантливым и вообще лучшим человеком на свете. Ты же будто сторонился нас, постоянно был занят, тебе все время было не до нас. Мы росли и постепенно пришли к выводу, что дети только тогда должны уважать своих родителей, когда те являются для них примером. Если родители не являются таковыми, то дети чувствуют себя обманутыми. В этом кроется начало многих трагедий, ибо нельзя заставить уважать себя силой. Не сердись, отец, но мы не можем уважать тебя, потому что ты не являешься для нас примером. Ты не раз бросал в беде своих родственников, друзей, мать, а в пятьдесят шестом году того солдата, который попросил тебя укрыть его, да и партию тоже. Самому себе ты, видимо, можешь как-то объяснить, почему поступал так, а не иначе, но нам твое объяснение кажется неубедительным. А смерть мамы? Этого тебе Жока никак не может простить, тем более что она женщина и, следовательно, более чувствительна к вопросам морали. Это, пожалуй, все, что я хотел тебе сказать. Могу, правда, добавить, что если ты хочешь вернуть дочь, то в первую очередь тебе необходимо измениться, и не как-нибудь, а основательно...
Слушая сына, Варьяш лихорадочно соображал, что же ему возразить. Он считал, что Эндре, конечно же, не прав, что никогда не понимал и теперь не понимает его. От всех этих мыслей у Варьяша разболелась голова, и, глядя на распухшее от побоев лицо сына, он думал о том, что спорить, видимо, бесполезно, что детей своих он потерял и вряд ли они когда-либо вернутся к нему.
— Я тебя понял, сын, — произнес Геза Варьяш и опустил глаза, — однако ты все же не прав. Вы с Жокой кое о чем забыли. Я ведь писатель, творческая личность...
Эндре пристально посмотрел на отца. Тот сидел, все еще не поднимая глаз, по вот он инстинктивно вытянул вперед руки и стал похож на нищего, который просит милостыню.
— Что ты хочешь этим сказать?
— К человеку творческому нельзя подходить с той же меркой, что к бухгалтеру или агроному...
Варьяш поднял наконец глаза, и Эндре заметил в его взгляде какой-то лихорадочный блеск. Он догадывался, какая борьба происходит сейчас в душе отца, понимал, что он не собирается сдаваться и попытается убедить его в том, во что верит сам.
— Писатель, сынок, к сожалению, этого так и не смогла понять ваша мать, принадлежит не только семье. Он принадлежит всей стране, а великие писатели — всему человечеству. Недаром в наше время творческий труд ценится намного дороже труда обычного. Художник, постигая мастерство, порой совершает немало ошибок. И тогда, если он сам не может служить примером для подражания, таким примером становятся его герои. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Думаю, что понимаю, — проговорил Эндре, поправляя под головой подушку, — но я не склонен отделять писателя от его личности. А для нас, твоих детей, ты прежде всего отец.
— Но такова наша жизнь... — задумчиво проговорил Варьяш. — Тот, кто посвятил себя искусству, должен отдавать ему себя всего без остатка, жертвовать всем остальным...
— Однако ты-то жертвуешь нами. Ты принес в жертву маму, а теперь и нам готовишь подобную участь. Меня больше устроит, если ты будешь жертвовать собой, и только. Искусство, как я понимаю, существует для человека, а не человек для искусства.
— Но только не для одного человека. Настоящее произведение искусства обращено к нации, оно призвано доставлять радость грядущему поколению, помочь ему обрести силу для борьбы за новую, светлую жизнь. К сожалению, не все способны понять это. Взять, к примеру, вас. Вы хотите, чтобы я превратился в заурядного обывателя, отказался от своего писательского «я».
— Уж не хочешь ли ты сказать, что только тогда способен творить, когда у тебя есть любовница, когда ты занимаешься интригами, пьянствуешь, играешь и тому подобное?..
— Я не занимаюсь интригами, не пьянствую и не играю, я лишь защищаюсь от различного рода нападок. И творю. Это для меня самое важное.
— Вряд ли мы сможем понять друг друга, — с горькой усмешкой заметил Эндре. — А раз так, то к чему спорить? Поступай как знаешь.
Варьяш с трудом подавил вспыхнувшую в душе ярость, поднялся и молча вышел из палаты. Эндре остался один...
Под вечер, когда уже начало темнеть, пришел Лонтаи.
— Узнаете меня? — спросил он, входя в палату.
