что никогда еще так сильно не любил ее. И сами собой сложились стихи об этом:
Нет, что это он тут выдумывает? Не надо смотреть на мертвую луну! Луиза жива, спокойна и довольна. Пусть она будет счастлива. Ему трудно сейчас думать об этом счастье — господи, ведь Линд такое ничтожество! — но он научится, должен научиться во что бы то ни стало.
А кто-то все-таки умер… Это не Луиза, это умерла та девушка, которую он сам придумал, а потом полюбил. Или даже не умерла, а ушла в монастырь: там тоже холод, молчание, белизна.
А может быть, поднялась вьюга, окутала ее белым облаком и унесла в неприступный ледяной замок королевы метелей…
Во всяком случае, настоящая, живая Луиза тут ни при чем: она спокойно подрубает белыми пальчиками салфетки для приданого и, меланхолически улыбаясь, прикидывает, куда поставить шкаф, а куда кресло в своей будущей уютной квартирке.
Мелкие досадные невзгоды облепляли со всех сторон, как туча комаров.
Война с Мольбеком продолжалась. Андерсен высмеял его в стихах за слепое преклонение перед «магией формы», а критик, не оставшись в долгу, разнес в пух и прах новый сборник стихов Андерсена «Двенадцать месяцев года».
Денег не было. Приходилось тщательно записывать каждый истраченный скиллинг и урезать себя во всем. Надо было как-то изворачиваться, чтобы купить себе новые перчатки или сходить к парикмахеру, иначе попадешь на зубок к тем же знакомым, которые колют глаза излишней плодовитостью. («Четыре сборника стихов за два года — это просто легкомыслие. Это нежелание серьезно, не спеша поработать над каждой строчкой!») Он был одним из первых датских писателей, живших исключительно литературным заработком, и это многим казалось диким. Нормальный человек должен где-то служить! Почему этот Андерсен вечно все хочет делать по-своему? Сам виноват, если бедствует, надо бросить баловаться стишками и стать пастором, библиотекарем… Хорошо бы, конечно, юристом, но для этого у него основательности не хватит… как, впрочем, и для всякой службы. Потому-то он от нее и уклоняется!
Под нажимом благоразумных знакомых Андерсен начинал сомневаться в своем призвании. «Моя жизнь в поэзии — всего лишь падучая звезда, о которой скоро забудут!» — с горечью писал он в такие минуты и готов был согласиться идти служить.
Но с его репутацией непрактичного чудака это тоже было не так-то просто, и, махнув рукой, он снова брался за стихи.
Газеты и журналы случайным сотрудникам не платили, издатели смотрели на него косо и за сборники стихов давали гроши, в театре — единственное место, где можно было кое-что заработать, — сидел в качестве цензора тот же Мольбек и резал один за другим водевили, которые приносил Андерсен.
Пришлось взяться за составление оперных либретто. Он использовал для этого романы Вальтера Скотта, работал усердно и радовался, что вышло хорошо. Но тут же в какой-то газетке его назвали «палачом чужих произведений».
Все чаще раздавались голоса об упадке его таланта. Осанистые чиновники и высокомерные аристократы наперерыв поучали его, как жить и как писать стихи, а при случае напоминали, что сыну сапожника нечего особенно заноситься. Ну, конечно, будь он богат и знатен, все пошло бы иначе, сразу они отыскали бы в нем и ум и талант! Как знать, может быть, тогда и Луиза…
Да, но пока он чувствовал себя точь-в-точь как длинноногий унылый аист, запертый в тесный птичник, где важно лопочет индюк, дерутся из-за лакомого кусочка толстые утки, бессмысленно кудахчут курицы… И все они вместе ополчаются на аиста: зачем он не похож на них?
Хоть бы кто отпер двери да выпустил его из этого птичьего царства!
Жаль, что сходство с аистом неполное: тому не надо покупать билет, чтобы улететь в далекие теплые страны! А спасение только в этом, жизнь становится с каждым днем все невыносимее… Где же достать деньги на путешествие?
Эдвард Коллин посоветовал ему обратиться к королю с прошением о пособии на заграничную поездку и при этом поднести ему сборник своих стихов. Стоя в толпе просителей, Андерсен чувствовал себя как на горячих углях.
— Что это у вас? — спросил его король, подойдя.
— Я… я принес вашему величеству цикл стихов и…
— Цикл? Цикл? Что вы хотите этим сказать? — нетерпеливо перебил его туповатый Фредерик.
— Это стихотворения о Дании, и я хотел…
— А, о Дании! — смягчился король. — Ну что ж, это хорощо.
И он уже готов был пройти дальше. Осмелевший от отчаяния Андерсен, пренебрегая всяким этикетом, остановил короля и стал горячо объяснять, кто он такой и зачем пришел.
— Я с таким трудом выбился в люди, а теперь я хочу расширить свои знания, путешествовать…
— Это очень похвально, — флегматически заметил Фредерик, привыкший к тому, что все просят денег. — Подайте прошение, а я его рассмотрю.
— Да оно у меня с собой! — с восторгом воскликнул Андерсен и вынул заготовленную бумагу. Его необычное при дворе непосредственное поведение позабавило короля. Улыбнувшись и кивнув, он взял прошение и отошел. Шатающийся от пережитого волнения Андерсен отправился к Коллинам. Эдвард имел по службе непосредственное отношение к фонду, откуда выплачивались подобные пособия, и хотел соблюсти в этом деле полную беспристрастность. Герц тоже подал такое прошение, и у него вполне достаточно оснований не бояться отказа! — было мнение младшего Коллина. Что же касается Андерсена, то пусть он подкрепит свою просьбу рекомендациями видных, уважаемых людей, тогда она будет выглядеть несколько солиднее…
Проглотив эту новую обиду, Андерсен отправился добывать рекомендации — который раз ему уже приходилось этим заниматься! Никто не отказал ему: ни Эленшлегер, ни Гейберг, ни Эрстед. Вскоре собралась целая кипа рекомендательных писем, и Эдвард, выразив свое удовлетворение, написал характеристики обоим кандидатам: Герцу — блестящую, Андерсену — сдержанную.
Результаты были соответственные: оба получили пособие, но Герцу досталась сумма покрупнее, Андерсену же помельче.
Ничего, экономить ему тоже не привыкать!
С нервной, лихорадочной поспешностью он собирался в путь: подальше от Мольбека, от болтливых дам, от немой любви, о которой до сих пор больно подумать, не то что сказать кому-нибудь («Есть страницы в дневнике сердца, которые прочтет только бог», — писал он Иетте Вульф), от знакомых улиц и надоевших разговоров!
20 апреля 1833 года он стоял на палубе корабля и махал платком провожавшим его друзьям. Как во все переломные моменты, радость смешивалась с тревожной грустью. Вот голубые глаза Луизы, вот ободряющая улыбка Эдварда мелькнули в последний раз… А впереди — до сих пор не верится, что это правда! — Париж, Рим, Неаполь…
