Как я уже говорил, моя каюта находилась сзади, на корме, и мне ужасно не нравилось, что все матросы без спроса туда заходят и разглядывают нашу аппаратуру и прочие вещи. Наконец мне пришла блестящая идея. Я взял к себе большого питона и пустил его свободно ползать по каюте. Теперь он ползал там и днём, и ночью. Весть эта разнеслась по кораблю с необыкновенной быстротой, и с тех пор уже никто не решался заходить ко мне. Даже щёлочку приоткрыть боялись!
Правда, однажды питону удалось обнаружить отверстие в железной переборке каюты и уползти в соседнее помещение, где спали матросы. Это вызвало ужасный переполох. Все одновременно кинулись к двери и застряли в ней; двое матросов боялись сдвинуться с места, дрожа как в лихорадке. Мне пришлось, в виде штрафа, поставить им бутылку водки, но зато я был отомщён, а то они вечно дразнили меня и потешались надо мной, когда меня одолевала морская болезнь.
Правда, первой заболела морской болезнью Лулу, маленькая шимпанзе. Когда началась качка, она просто перестала принимать пищу. У меня осталось ещё шесть таблеток вазано, купленных нами для воздушного перелёта. Что делать, пришлось мне, скрепя сердце, поделиться с Лулу. Я растолок три таблетки и засунул порошок обезьяне в рот. Она послушно проглотила его, и ей стало заметно лучше (чего не скажешь обо мне!). Уже на следующее утро к ней вернулся прежний аппетит, и она принялась уплетать всё подряд с неутомимостью хорошей молотилки…
Судёнышко наше раскачивало по-страшному. Когда я сидел за обедом, то боялся даже взглянуть на стоящий передо мной стакан с вином: оно всё время перекашивалось из стороны в сторону. А когда я смотрел в окно, то море вздымалось к небу или небо исчезало в морс, а желудок мой подъезжал к горлу… Я старался смотреть только в тарелку. Но всё равно по три-четыре раза в день меня прямо-таки выворачивало наизнанку, и чувствовал я себя чертовски скверно. А кок и капитан вдобавок ещё подтрунивали надо мной, что меня особенно бесило, потому что сами-то они расположились в серёдке корабля, где качка почти не ощущалась, и не удивительно, что их там не тошнило. Меня же запихали в каюту на самой корме, где раскачивало, как на качелях, то вверх, то вниз. Вот когда я сидел в кают- компании, то и со мной ничего не происходило!
Потом заболел Роджер. Он начал покашливать и наотрез отказался от еды. Я вывинтил все лампочки отовсюду, где только, по моему мнению, без них можно было обойтись, смонтировал нечто похожее на прожекторы, которые применяются при погрузке, подключил его к сети и стал обогревать им клетку. В ней действительно от такого обогрева становилось немного теплее. А то в этой чёртовой посудине, состоящей из одних только железных стен и переборок, был промозглый холод. Ведь «Жозеф Блот» был корабль, рассчитанный исключительно на курсирование в тропиках.
Надо сказать, что и в нетопленных каютах становилось чертовски холодно и неуютно. Когда я монтировал свой «рефлектор», то дважды устроил короткое замыкание, так что весь корабль погружался в темноту, но, к счастью, никто не заметил, что это из-за меня.
Роджер был, честное слово, замечательный малый, очень разумный и сговорчивый. То, что он меня дважды укусил во время своих «припадков», я ему охотно простил, потому что не считал его виноватым. Когда я приготовил шприц с пенициллином, он совершенно добровольно протянул мне руку через решётку и спокойно дал сделать себе укол. Шприц этот, которым я запасся ещё в абиджанской аптеке, оказался не вполне исправным: если нажать посильнее, то жидкость выбрызгивает назад прямо в лицо. Роджер вёл себя настолько прилично, что не помешал мне довести инъекцию до конца. Он с интересом наблюдал за всей процедурой и под конец захотел получить этот шприц, чтобы проделать всё это самому: сделать укол себе или, ещё лучше, мне. Каждый раз, когда я вспоминаю теперь об этом славном малом, мне прямо реветь охота! Поскольку он отказывался принимать таблетки сульфонамида, я растолок их в бумажке и засыпал ему в горло. Ему это явно не нравилось: ведь порошок отвратительно горький, однако он не стал плеваться и послушно всё проглотил.
Покашливание у него прекратилось, и вскоре ему стало заметно лучше.
А я считал дни и ужасно хотел бы быть уже в Гамбурге, а по «том в зоопарке. Потому что мне надо было во что бы то ни стало довезти всё в целости и сохранности. Для меня это помимо всего было делом чести: как-никак я впервые в жизни совершал такое долгое самостоятельное путешествие!
Уход за животными занимал почти всё моё время. Даже ночью они требовали внимания. Для этого мне каждый раз приходилось в темноте с кормы, балансируя по мокрым и скользким брёвнам, добираться сначала до капитанского мостика, посередине корабля, а оттуда, уже по нагромождённым на носовой части штабелям ценной африканской древесины, до помещения с животными, на самом носу. Волны вздымались со страшной силой и то и дело перехлёстывали через борт, заливая брёвна. Но сколько я не просил штурмана вбить в них пару скоб и протянуть сквозь них канат, за который я мог бы держаться в темноте, он не счёл нужным это сделать. Так что мне зачастую приходилось ползти на четвереньках, и промокал я обычно до нитки. Если бы меня при этом смыло за борт, ни один человек не хватился бы меня до самого утра. Как-то во время одного такого ночного «рейса» я свалился в щель между брёвнами и вывихнул себе ногу.
Примерно возле Азорских островов машина заглохла, и пароход остановился. Пока там что-то чинили, всем желающим было разрешено искупаться. Волнение моря было несильным, но кругом шныряли акулы. Каждого купающегося привязывали за верёвку, а капитан в это время с борта стрелял по акулам, так что они вынуждены были держать дистанцию. Всё-таки я не думаю, чтобы они решились напасть на человека, но полной уверенности у меня, конечно, не было, и поэтому во время купания мне было как-то не по себе. И чёрт меня дёрнул написать из Дакара письмо моим родителям с описанием этого купания! Оказывается, моя мать жутко испугалась и стала упрекать отца в легкомыслии: как он мог меня отправить одного. Я не думал, что она окажется такой трусихой!
Во время той стоянки мы наловили на приманку каких-то здоровенных рыбин размером в человеческий рост, и на обед была вкусная жареная рыба. Но вообще-то с едой становилось всё хуже. Мясо они, оказывается, заложили в рефрижератор ещё за два рейса до этого: его просто невозможно было разжевать. Овощи же у них кончились, и в качестве гарнира подавали только лапшу, гороховое пюре и всё такое прочее, от чего ещё пуще хотелось блевать… Вся команда громко возмущалась по поводу плохого питания; но мне-то приходилось молчать в тряпочку.
Потом вдруг заболел и я. У меня повысилась температура и появились боли под ложечкой. Я совсем пал духом, потому что против болезни всегда чувствуешь себя таким беспомощным. На борту не было не то что врача, даже санитара. Всё это время мне, наоборот, приходилось разыгрывать «лекаря», и поскольку у меня был солидный арсенал разных лекарств, которые мы всегда возим с собой, то я, как мог, врачевал различные болячки у членов команды.
Поначалу я решил, что это малярия. Но ведь во время всего нашего пребывания в Африке мы регулярно принимали атебрин, отчего были уже жёлтые, как померанцы. Кроме того, в любом французском доме, в который вас пригласят обедать, рядом с прибором непременно будет лежать таблетка хинина. Так что вроде бы от малярии мы себя обезопасили. Правда, с тех пор как я сел на пароход, я перестал принимать атебрин, потому что это дикая мерзость! Если, проглотив её, тотчас же не сполоснуть горло огромной порцией воды, горький привкус ещё час будет чувствоваться во рту и отравлять существование. Вполне возможно, что в самые последние дни моего пребывания в Абиджане меня укусил комар, а болезнь разразилась только сейчас, на корабле. Решил вспрыснуть себе пенициллин, однако температура всё продолжала повышаться. С трудом я карабкался по брёвнам с кормы на нос ухаживать за животными. Охотнее всего я остался бы лежать в каюте, но это ведь было невозможно. Тогда я вооружился врачебным справочником, который вытащил из чемодана отца, и принялся его изучать. Я прочёл в нём массу самых дурацких советов и пришёл наконец к выводу, что мне будет очень полезно проглотить большую дозу атебрина. И проглотил её. Как впоследствии выяснилось, порция оказалась чересчур большой.
Когда мы были на широте Лиссабона, я решил послать весточку своим родным, подать какой-то признак жизни. Я ведь знал своих родителей и мог себе представить, как отец, а в особенности мать рисуют себе страшные картины, что меня уже сожрали акулы или что я умер от аппендицита, и меня, завёрнутого в простыню, опустили на дно океана…
На борту имелось две рации, из которых одна была сломана, а именно более мощная. Если бы она работала, по ней можно было бы передать текст радиограммы непосредственно в Норддейх, где находится немецкая трансатлантическая радиостанция. Всё дело обошлось бы в какие-нибудь шесть марок. А так нам пришлось радировать этим маломощным аппаратом на другой корабль, тот передал текст следующему, а
