оттенком утонченности. Можно было подумать, что она королева одной из стран Бенилюкса или по крайней мере профессор ли-тературы в колледже Софии Смит.
Некоторое время мы просто молча смотрели друг на друга. Я рассматривал настоящую, живую сумасшедшую. Такую сумасшедшую, что может жить только в доме врача-психиатра. Светлая комната походила на театральную сцену, а сама Джорэнна была одета во все белое, включая шаль, и выглядела очень чистой и сияющей, словно при-видение — разве что не просвечивала насквозь.
— Приятно с вами познакомиться.
Она вовсе не выглядела ненормальной.
Потом старушка повернулась к Хоуп, и голос ее, утратив официальные интонации, снова превратился в волчий вой:
— Агнес принесла мне грязную ложку. Она меня испачкала!
И Джорэнна расплакалась. Рыдая, она вытащила изпод манжеты салфетку. Тонкая скорлупа самообладания дала трещину и начала разваливаться. Теперь уже Джорэнна выглядела совершенно невменяемой.
Ну, пожалуйста, не плачьте. Агнес не нарочно. Я принесу другую ложку.
Что мне теперь делать? — рыдала старушка. Я мог поклясться, что она пристально оглядывает белый резиновый кант на моих кроссовках.
Когда она поднесла руки к лицу, чтобы вытереть нос, я заметил, что руки ее ярко-красные и все в шрамах и трещинах. Она почти содрала с них кожу.
— Все в порядке, Джорэнна. Я спущусь вниз и принесу вам совсем новую ложку.
Не переставая рыдать, Джорэнна кивнула, сделала шаг назад и захлопнула дверь.
Хоул взглянула на меня и улыбнулась. Потом направилась вниз. Я за ней.
Оказавшись в кухне, Хоуп схватила одну из ложек, валявшихся в раковине, и, засунув руку под шкаф, вытащила банку с чистящим порошком. Раковина была настолько загружена, что помыть ложку оказалось невозможно, поэтому мы пошли в ванную.
Ты обратил внимание на ее руки? — спросила Хоуп, вытаскивая из заткнутой раковины трусы Агнес и небрежно цепляя их на леску для шторы.
Да, — ответил я. — Почему они такие красные?
Они красные, потому что она постоянно их моет и трет, — пояснила Хоуп, засовывая ложку под горячую воду. — Она зациклена на этом. Подай мне, пожалуйста, полотенце.
Я взял с унитазного бачка полотенце и подал ей.
— Она не может остановиться, будет мыть и мыть руки — до тех пор, пока не придет папа. Лишь он способен ее остановить.
Каким-то странным образом я понял, в чем здесь дело. Когда я был маленьким, то купался, только когда рядом с ванной лежало полотенце. Полотенце нужно было для того, чтобы вытирать с поверхности ванны непослушные водяные капли и струйки. Мне нравилось, когда вода ровная и держится на одном уровне — без капель и всплесков — совершенно идеально.
— Наверное, ложка совсем выбила ее из колеи.
Я задумался, каким образом доктор может привести в относительно нормальное состояние человека, сходящего с ума из-за какой-то ложки. И решил, что мама, должно быть, права: доктор Финч совершенно особенный врач, непохожий на других, самый-пресамый лучший. В моей душе зародился тонкий, словно корка на начинающей заживать ране, слой доверия.
— Я отнесу ей ложку. А ты лучше подожди здесь. Через несколько минут встретимся в телевизионной комнате. — Хоуп помолчала, а потом шепотом добавила: — Папа старается избавить ее от нашей опеки: считает, что она уже почти может жить самостоятельно. Он даже нашел ей хорошенькую квартирку в центре города, так что через месяц-другой она поселится там. Поэтому хорошо, что вы с ней встретились; ей нужно привыкать к общению с новыми людьми.
Мы вышли из ванной с чисто вымытой ложкой и направились в жилую часть дома. Поднимаясь по лестнице, Хоуп улыбнулась и беззвучно пошевелила губами:
— Пожелай мне удачи.
Я медленно поплелся в прихожую, прислушиваясь, раздастся ли сверху крик, когда Хоуп принесет Джорэнне ложку. Все было тихо, и я пошел в комнату, где стоял телевизор. Там никого не было. Я сел на диван и посмотрел на свои часы. До того как мама вернется и заберет меня отсюда, осталось пять с половиной дней. Если, конечно, она не соврала, сказав, что оставляет меня всего лишь на неделю. Перед отъездом она предупредила, что теперь я буду проводить с доктором и его семьей много времени. Значит, одной неделей дело не ограничится. Может быть, несколько недель подряд, Я чувствовал, что ей все труднее и труднее терпеть меня рядом даже в течение одного дня. А отец и вообще не хотел меня видеть. Он подыскал себе квартиру в глубине леса, на первом этаже. Со времени развода я был у него лишь один раз.
На секунду мне стало ужасно грустно и одиноко. Как будто я старая плюшевая зверюшка — раньше я с ними играл, а теперь они, никому не нужные, сидят на верхней полке моего шкафа, в самой глубине, у стенки.
И тут мне в голову пришла такая страшная мысль, что даже не хотелось искать на нее ответ: может быть, Джорэнна тоже планировала остаться в этом доме лишь на неделю?
Я перестал кусать губы и невидящим взглядом уставился перед собой. Что, если меня обманывают? Что, если мне предстоит прожить здесь не неделю, а целый год? Или даже больше?
Без паники, сказал я себе, это продлится всего лишь неделю.
Тут что-то загремело в кухне, и грохот заставил меня улыбнуться. Интересно, что еще произошло? В этом странном доме, где столько всего творилось, я мог по крайней мере отвлечься от главной своей беды: что родители совсем не хотят меня видеть. Если бы я позволил себе слишком много об этом думать, то скорее всего совсем бы увяз. А сейчас я просто затаил дыхание и стал прислушиваться, что же произойдет дальше. Но ничего не последовало.
Я взглянул на свои брюки и увидел некрасивое пятно. Какой-то жир. Его уже не отчистить. Я пожал плечами, вскочил и побежал в кухню смотреть, что там еще стряслось.
И вот пришел день, вернее, вечер, когда мама забрала меня от Финчей. Не было ни возбужденного стука в дверь, ни объятий, ни бесконечных поцелуев. Она просто остановила коричневый фургон возле дома и сидела в нем, ожидая. Понятия не имею, сколько она так сидела, пока я наконец не заметил стоящую машину и не выскочил из дома.
— Ты вернулась! — закричал я, как был босиком, подлетев по грязной дорожке к машине и заглядывая в поднятое до самого верха окно.
Мама продолжала неподвижно смотреть вперед, даже когда я забарабанил в стекло.
Из выхлопной трубы вылетал дым, разбиваясь о бортик дороги, сама машина казалась очень усталой, а мотор работал так, словно с минуты на минуту вывалится наружу.
Я снова постучал в стекло. Мама наконец моргнула, повернулась и заметила меня. Медленно опустила стекло и высунула голову.
— Ты готов ехать в Амхерст? Вещи собраны? — ровным, бесцветным голосом спросила она.
Я обернулся, чтобы посмотреть на дом, и заметил, что не закрыл дверь — оставил ее открытой настежь. Потом сообразил, что это не важно — кто-нибудь все равно рано или поздно закроет. И обувь у меня в Амхерсте была. Поэтому я обошел машину спереди и забрался на правое сиденье.
— Где ты была? Что ты делала? Что случилось? — Все эти вопросы я выпалил, пока мама отъезжала от дома и разворачивалась в сторону Амхерста.
Она ни слова не сказала в ответ. Просто смотрела прямо перед собой, хотя и не на саму дорогу, и даже ни разу не взглянула в зеркало заднего вида. Не закурила ни одной сигареты.
Мама вернулась за мной, как обещала. Но только где она была?
Просто добавь воды
