Эдгар Берроуз
Большой Джим
Честь обнародовать эту историю принадлежит Пату Моргану, хохочущему, отчаянному, черноволосому потомку славных ирландских забияк.
Она и посвящена Пату Моргану, бывшему пилоту, лейтенанту американских ВВС, бывшему изобретателю, боксеру-любителю, а главным образом великолепному собутыльнику.
Я встретил Пата Моргана в баре загородного клуба совершенно случайно. После третьего хайболла мы звали друг друга по имени. После шестого мы выволокли наши фамильные секреты и принялись вытряхивать из них пыль. Чуть позже мы уже рыдали на плече друг у друга; так все и началось.
Мы здорово подружились тем вечером, и позже наша дружба стала расти. Мы подолгу разговаривали, когда он сажал свой самолет в том аэропорту, где я держал свой. Его жена умерла, и по вечерам ему было очень одиноко, поэтому я часто забирал его к себе на ужин.
Он был совсем юным, когда началась война, но сумел пробраться во Францию на фронт как раз перед концом войны, и сбил три вражеские машины, хотя был совсем мальчишкой. Я узнал об этом от другого летчика; Пат никогда не говорил об этом. Но он был просто набит анекдотами о других пилотах и собственном потрясающем опыте работы в кино, чем он и занимался в последние годы.
Все это имеет мало общего с самой историей, разве что объясняет, что я достаточно хорошо знал Пата Моргана, чтобы держать себя в руках, когда он рассказывал мне удивительную историю о своем полете в Россию, об ученом, победившем время и о человеке из пятидесятого века до рождества Христова по имени Джимбер Джо.
В тот день мы должны были обедать вместе в «Вандоме». Я дожидался Пата в баре, обсуждая вместе с прочими исчезновение борца-профессионала по прозвищу Скала. Без сомнения, все помнят его стремительный взлет и как спортсмена, и как высокооплачиваемой кинозвезды. Его исчезновение занимало всех не меньше десяти дней. Мы пытались решить, похищен ли Скала или полученные письма с требованием выкупа — дело рук какого-нибудь психа, когда вошел Пат Морган с экстренными выпусками «Гералд» и «Экспресс», которыми размахивали газетчики на улице.
Я пошел с Патом к нашему столику; он выложил газеты. Кричащий заголовок занимал чуть ли не полстраницы.
— Так его нашли! — воскликнул я.
Пат Морган кивнул.
— Полиция нашла не только его, но и меня. Я только что из главного управления. — Он пожал плечами, нахмурился и не спеша стал рассказывать.
— Мне всегда нравилось возиться со всякими изобретениями. Когда жена умерла, я старался забыться, сосредоточившись на лабораторной работе. Это была плохая замена тому, что я потерял, но думаю, все же меня спасло.
Я работал над новым горючим, куда дешевле и компактнее, чем газолин, но обнаружил, что оно требует радикальных изменений в устройстве двигателя, а у меня не было денег, чтобы перевести синьки в металл.
Почти тогда же умер мой дед и оставил мне приличное состояние, большая часть его ушла на экспериментальные модели, и, наконец, я отладил одну. Штучка вышла — просто блеск.
Я купил корпус и установил в нем двигатель; затем попытался продать и двигатель, и горючее государству, но не тут-то было. Как только я доходил в официальных переговорах до некоей точки, я словно упирался в невидимую каменную стену и застревал намертво.
Я так никогда и не узнал, кто или что тормозило меня. Затем я обозлился и начал игру с русскими. В Европе снова задули ветры войны, и советские товарищи заинтересовались новой авиационной техникой. Им было чем платить и распоряжались они этим так, что это импонировало уязвленному самолюбию отвергнутого изобретателя. Наконец, они сделали мне роскошное предложение привезти мои планы и формулы в Москву и наладить для них производство горючего и двигателей. Вдобавок в качестве приманки они предложили мне солидную надбавку, если я проверю свое новое изобретение во время перелета.
Я, конечно, с радостью согласился, получив прекрасный шанс выставить дураками тупиц-бюрократов из Вашингтона. Я им покажу, чего они лишились…
В ходе переговоров я встретил доктора Стэйда, тоже контактировавшего с русскими. Профессор Марвин Стэйд, таковы были его титул и имя, был парнем что надо. Здоровяк, плотного сложения, холерического темперамента и с такими пронзительными синими глазами, какие мне не доводилось видеть. Вы наверняка читали в газетах об экспериментах доктора Стэйда с замороженными собаками и обезьянами. Он замораживал их в камень на дни и недели, затем оттаивал и возвращал к жизни. Он осуществил также уникальные исследования по части гипнотического обезболивания при операциях. Но Ассоциация хирургов и Министерство здравоохранения вдребезги разнесли его программу, поэтому он был в ярости. Мы с ним были два сапога пара, оба озверевшие, и у нас были к этому все основания. Один Господь знает, насколько честно мы боролись за наше дело: он — за победу над болезнями, я — за прогресс воздухоплавания.
Красные приняли доктора с распростертыми объятиями. Они согласились не только дать ему возможность вести эксперименты как угодно широко, но и финансировать их. Они даже пообещали разрешить ему употреблять людей в качестве подопытных.
Когда Стэйд узнал, что я планирую перегнать самолет в Москву, он спросил, нельзя ли и ему со мной. Он любил рекламу в той же мере, как и науку, известность ему совсем не претила. Я сказал, что риск слишком велик и что я не хочу брать на себя ответственность ни за чью жизнь, кроме своей собственной. Презрительно фыркая, он своим бычьим голосом отвергал каждое мое возражение. Наконец я пожал плечами и сказал: «О'кей».
Не буду утомлять вас деталями полета. Жаль, что вы не могли прочитать об этом в газетах, потому что просочись по официальным каналам хоть что-нибудь, нам оказали бы очень холодный прием. Пресса закрыла всю информацию о нас, и точка. Были трудности с паспортами, отказы зарегистрировать самолет и все такое прочее. Но мы справились.
Двигатель работал отлично. Горючее тоже. Все было отлично, включая мои навигационные навыки, пока мы не оказались над самой забытой Богом частью планеты — где-то в Северной Сибири, по моим картам. Именно там мой только что изобретенный карбюратор и забарахлил.
К тому времени мы набрали высоту в десять тысяч футов, но пользы от этого было мало. Приземлиться было негде. Насколько я мог видеть, вокруг были только леса и реки — множество рек.
Я планировал при хвостовом ветре, рассчитывая, что мы пролетим больше, чем в спиральном спуске, и ежесекундно выискивал точку, самую крошечную, где можно было бы сесть и ничего не повредить. Я знал, что, если разобью машину, нам не выбраться из этого бесконечного леса никогда.
Мне всегда нравились деревья — по натуре я любитель природы, но, глядя вниз на тысячемильную глушь, я чувствовал холодок страха и что-то похожее на ненависть. Во мне было только чувство пустоты и одиночества. Они стояли там взводами, дивизиями, армиями, способные схватить нас и спрятать навек…
И тут я увидел крошечное желтое пятно впереди. Сверху оно казалось не больше моей ладони, но было чистым — крохотное святилище в самом сердце неприятельского лагеря. Мы сближались, и оно росло, пока не превратилось в несколько акров красновато-желтой земли, свободной от деревьев. Это был самый чудесный пейзаж из всех виденных мной раньше!
Когда машина остановилась на поразительно ровной земле, я обернулся и поглядел на доктора Стэйда. Он закуривал сигарету. Спичка догорела, он ухмыльнулся, и я понял, что он в порядке. Смешно, но никто из нас не заговорил с тех пор, как смолк мотор. Да и что было говорить?
Мы вылезли из самолета и огляделись. Неподалеку маленькая речка бежала на север, чтобы в конце концов достичь Ледовитого океана. Спасший нас клочок земли находился к западу от изгиба реки. На восточной стороне был виден крутой утес, поднимавшийся над рекой футов на триста. Нижний его слой выглядел как грязное стекло. Над ним был слой конгломератов и осадочных пород. Мрачный лес, венчающий все, угрожающе скалился нам в лицо.
