сойдешь. И ведь правда – жуть берет! Каждую ночь, только свет выключу, сначала вроде стонет кто-то, а потом плакать начинает – тихенько так, всхлипывает. Помолчит – потом опять. Как тут уснешь? Встану, свет зажгу – замолчит, и нету никого. А лягу – опять. Ваза потом еще упала… Я из сада цветов привезла, лето все-таки. А ночью – грохот, я вскочила, а ваза-то на полу…
– Может быть, вы просто на край ее поставили? – на всякий случай спросила Марина.
– Да нет, Мариночка, какое там! Я же аккуратная, не привыкла абы как делать. На стул встала, хорошо поставила, как следует. Не сама она упала, ваза эта!..
Сказав это, старушка вздрогнула и побледнела.
– Почему вы так уверены? – спросила Марина, вглядываясь в ее лицо.
– А цветы-то… Цветы-то как лежали – не приведи господь! – тетя Даша перекрестилась. – Поломанные все, вот как! Я батюшку позвала, водой святой побрызгал – не помогает. Той же ночью снова оно плачет, да так горько, как все равно я его обидела чем…
Старушка еще говорила что-то, объясняла, но Марина уже не слышала ее. Ей казалось, что она слышит внутри себя нарастающий гул – властный, заглушающий все внешние звуки. Она почувствовала, как немеют пальцы, руки, плечи, как страшное это онемение охватывает ее всю…
– Вы выйдите пока, на кухню пока… – прошептала она – уже почти не слыша своего голоса и торопясь сказать, пока не онемеют губы.
Она не видела, как торопливо выскользнули на кухню Ирка с тетей Дашей. Ей было так тяжело, словно земляная толща навалилась на нее – только не снаружи, а изнутри, из собственной ее глубины. И Марина чувствовала, что эта внутренняя тяжесть вот-вот разорвет ее…
И вдруг – это прекратилось! Распирающая тяжесть исчезла, словно лопнула мыльным пузырем, и наступила тишина – звенящая, осязаемая. И в ней, в этой лишенной внешних звуков тишине, Марина услышала совсем другие звуки: тайные шепоты и шорохи, похожие то на птичий щебет, то на чье-то дыхание. Сначала звуки были отрывистыми, но вскоре Марина почувствовала их ясный строй и тут же услышала:
– А мне – ни цветов, ни слова…
Это произнес женский голос – тихий, шелестящий и такой печальный, что сердце замирало от жалости. Глаза у Марины были закрыты, но она тут же открыла их, словно разбуженная этим печальным голосом.
И увидела говорившего. Прозрачный контур медленно, как облако в безветренную погоду, перемещался по комнате под низким потолком, и от этого контура исходило ощущение обиды, печали и горечи. Это очертание показалось Марине усталым, старческим и неприкаянным…
– Марусенька, что с тобой? – испуганная Ирка трясла ее за плечи. – Вот я дура, и правда дура! Тетя Даша, воды принесите скорее! Господи, если б я знала! Кольцо-то тогда так просто нашлось…
Маринины глаза снова были закрыты, на лбу выступила испарина, и лицо ее стало таким бледным, словно кровь не просто отхлынула от него, а ушла навсегда. Она сидела на полу, привалившись спиной к дивану, и со стороны казалась мертвой. Ничего удивительного, что Иришка перепугалась! Тетя Даша – та вовсе потеряла голову: металась из комнаты в кухню, готова была бежать на улицу за «Скорой», забыв, что дома есть телефон.
Наконец Маринины ресницы слегка вздрогнули, глаза открылись. Но ничуть не легче стало смотреть на ее белое лицо с огромными темными глазами. Глаза стали теперь совсем не такими, как обычно. Не всегдашнего Марининого цвета, а именно темными, как омуты, из-за расширенных зрачков.
Ирка испуганно ахнула, заглянув в них, и тут же замолчала. Марина оперлась рукой о край дивана, приподнялась с пола и села, закрыв лицо ладонями.
Когда она отняла руки от лица, глаза ее были прежними – узковатыми, переливчатыми – и лицо медленно начало розоветь.
– Ой, Марусенька, ну ты нас и напугала! – облегченно вздохнула Ирка. – Мы же и правда не знали, что так… Что это с тобой было?
– Да ничего, Ириш, – тихо ответила Марина. – Неважно, уже прошло. Душно здесь, а я сосредоточилась, вот и… Но вообще-то ничего здесь нет страшного. Тетя Даша, – обратилась она к насмерть перепуганной старушке, – в этой квартире кто жил до вас, вы знаете?
– Да бабуля одна жила, – ответила та. – Умерла, правда, но я ж спросила у родственников ее, когда менялась. Тихо умерла бабуля, среди своих, девяносто лет ей было. Плохо ли – такая смерть? Не то чтобы самоубийца какой или, например, человек одинокий, несчастный…
– Все равно, – покачала головой Марина. – Ей, кажется, родственники цветов не носят, да и вообще – забыли ее сразу, вот и все. Она, наверное, обидчивая была при жизни, вот после смерти и осталась ее обида, в комнате осталась – это бывает…
– Господи, что ж теперь делать? – всполошилась тетя Даша.
– Да ничего особенного, – пожала плечами Марина. – Сходите к ней на могилу, цветы отнесите – раз, другой. Она и успокоится, ей ведь немного надо.
Спускаясь на ватных, слабых ногах по лестнице, Марина уже не думала ни об Ирке, ни о тете Даше, ни о неведомой старушке. Она чувствовала только усталость, каменную усталость, и больше ничего.
Она не помнила, как добралась до дому, как открыла дверь дрожащими руками, не раздеваясь, упала на кровать и, не шелохнувшись, пролежала до самых сумерек.
«Зачем я согласилась? – думала Марина. – Ведь я знала, как это может быть, ведь я видела, как это бывает… Иркину тетку пожалела! Кто бы меня пожалел…»
Действительно, кольцо нашлось тогда легко: надо было только немного сосредоточиться, чтобы представить комнату их с Иркой общей приятельницы Надежды, свежую постель на широкой кровати и маленькую дырку в досках пола – след от выпавшего сучка у ножки кровати… Марине все это удалось почти в шутку, ей даже интересно было попробовать.
Но сегодня… Она чувствовала, что согласилась не из-за жалости к чужой тетке. Какое-то другое чувство
