Анна Берсенева
Полет над разлукой
Часть первая
Глава 1
Але казалось, что Москва-река на реку совсем не похожа. Река течет через лес, тихие деревья склоняются над нею с отвесных берегов. Или через луг, теряясь в высокой траве. А здесь – часть городского пейзажа, притом довольно грязная и непривлекательная часть.
Она подумала об этом, идя вдоль парапета Бережковской набережной, и тут же усмехнулась над собой.
Где ты луга-реки эти видела? В детстве разве что, на даче. Во сне и то уже не снятся…
Она вообще редко видела сны в последнее время, но не слишком об этом жалела. Впервые в жизни Аля чувствовала в себе тот холодный прагматизм, который раньше вызывал у нее растерянность, если приходилось встречать его в других. Когда спишь – надо спать, отдыхать, а не бередить и без того взбудораженное сознание. И так нелегко выдерживать ежедневное, хотя и любимое, лицедейство…
Поэтому она даже радовалась, что устает теперь так, чтобы спать без снов, проваливаясь в блаженную пустоту. И жалела об одном: что спать удается мало. К четвертому курсу ненужных лекций в ГИТИСе не осталось, а пропускать спецпредметы или тем более репетиции было совершенно невозможно, даже если после ночной работы было не до учебы.
Таким образом, усталость была и минусом, и плюсом ее нынешней жизни. А вообще-то Аля еще не знала, как относиться к себе в новом качестве. Не определилась еще, хотя, к собственному удивлению, сразу привыкла к своей новой роли. А чему удивляться? За гитисовские годы она именно и научилась привыкать к новым ролям и к тому, что их надо играть вне зависимости от настроения.
Идти по асфальту, покрытому снежной кашей, было нелегко, и Аля успела пожалеть, что пошла от метро пешком, вместо того чтобы проехать пару остановок на троллейбусе. Наверное, размышляя о реке, решила, что будет дышать свежим воздухом по дороге. Но влажный ноябрьский воздух над тусклой, незамерзшей Москвой-рекой пахнул только бензиновой гарью, и приходилось сомневаться, бывает ли он когда-нибудь свежим.
К тому же темнело рано, набережная была пустынна, и вообще-то небезопасно было идти по ней одинокой девушке. Особенно когда издалека заметно, что фигурка у девушки ничего и лет ей немного.
Впрочем, иногда Аля забывала, сколько ей лет. Когда ей впервые случилось припоминать свой возраст, чтобы ответить на чей-то вопрос, она даже испугалась слегка: что ж такое, все равно мне это, что ли? А потом и правда стало все равно. Ее только удивляло: как это она не заметила тот переход, после которого ей стали безразличны собственные годы?
Аля думала раньше, что такое безразличие наступает только в старости, а вот, оказывается… Впервые она заметила за собою эту странность примерно полгода назад и даже маме о ней рассказала, хотя и не думала, что ее это особенно заинтересует.
– Что ты, Алечка, – улыбнулась Инна Геннадьевна. – Наоборот, чем старше, тем важнее становится для женщины возраст. А в двадцать три-то года и без этого есть о чем помнить.
Улыбка у нее была мимолетная и привычно-рассеянная. Аля только вздохнула, вспомнив ту живость, с которой мама когда-то реагировала на любые ее слова и поступки. Готова была спорить, возмущаться, радоваться – да мало ли что еще! Цитаты воспитательные приводила из классики. И вот всего три года прошло, а ей уже почти безразлично, если не как живет, то уж, во всяком случае, как относится к жизни ее единственная дочь…
Безрадостность – самый безнадежный омут. Глядя на свою еще молодую и вполне привлекательную мать, Аля понимала справедливость этой пошло-назидательной мысли.
С тех пор как ушел отец, Инна Геннадьевна испробовала, кажется, все душевные состояния, которые может испробовать жена, оставленная еще совсем недавно любившим мужем: от уныния до короткого, лихорадочного романа с молодым коллегой-врачом.
То ей становилась безразлична собственная внешность и она даже седеющие светлые волосы переставала подкрашивать в свой любимый «черничный» цвет. То, наоборот, решала, что все у нее еще впереди – и тратила чуть ли не всю зарплату на какое-нибудь безумно дорогое платье.
Но безрадостность стояла в ее огромных серых глазах, даже когда она впервые надевала это самое платье. Але казалось, что выпуклые стекла маминых очков делают эту безрадостность еще отчетливее.
Аля часто примеряла на себя чужие судьбы. Наверное, так делают все девушки в двадцать три года, а у нее эта примерка судьбы была связана еще и с особым, актерским чувством.
Но ни одна судьба ей не подходила. И мамина меньше любой другой. Что угодно – трагедия, отчаяние, боль, – только не эта безрадостность! Даже о разрыве с Ильей, первом и единственном крушении любовной иллюзии, ей легче было думать, чем о страшной жизненной тоске, которой дышала обыденность…
Она не хотела обыденности, с самого детства не хотела, она дорого заплатила за то, чтобы ее избежать, и до сих пор боялась ее хватких щупалец! Аля давно уже догадалась, что обыденность таится даже не в однообразной жизни, а только в собственной душе. Стоит ей там поселиться – и все, не спасешься ни в каком житейском празднике, хоть каждый день пляши на дискотеках, или меняй поклонников и наряды, или читай самые интересные книги, или путешествуй от Северного полюса до Южного…
Любое событие надоест тебе еще раньше, чем произойдет, а почему – сам себе не объяснишь. Вот это- то она и чувствовала теперь в маме и внутренне содрогалась.
Безрадостная пустота поселилась в душе ее матери после того, как неожиданно и необъяснимо – а когда это бывает ожидаемо и объяснимо? – оборвалась любовь. И поэтому, думая о собственной любви, которой не было, но которая, может быть, все-таки будет когда-нибудь, Аля все отчетливее понимала, что совсем ее не ждет.
Всякая любовь проходит, за ушедшую любовь надо платить слишком дорогой ценой – опустошенной душой, – и этого она не хотела.
Идя по холодной, пустынной набережной, Аля думала об этом холодно и спокойно. И не помнила,
