– Не знаю, – нехотя произнесла она наконец. – Он не предупредил. Он вообще теперь об этом не предупреждает. – Она положила нож, взглянула на дочь. – И не всегда приходит.
Аля молчала, ошеломленная этими словами.
– Но как это? – совсем уж глупо спросила она. – Почему?
– Почему? – Инна Геннадьевна невесело улыбнулась. – Об этом его надо спросить, наверное. Он мужчина хоть куда, в расцвете лет, у него появились новые… интересы. Такое вот вдруг произошло преображение…
Чего угодно Аля могла ожидать, но только не этого! У ее отца – какие-то «новые интересы»? Ведь совершенно ясно, что имеет в виду мама…
– Да ты что! – испуганно сказала она. – Мам, да быть не может! Он же всегда… Его же даже в гости из дому было не выманить, познакомить с кем-нибудь – и то с трудом! Ты что-то путаешь, мамуля!
– Что было, того уж нет, – ответила Инна Геннадьевна. – Я же врач, Аленька, я вообще-то осведомлена была о том, что так бывает. У мужчины усиленный выброс гормонов в определенном возрасте происходит, а у жены климакс начинается, а ему хочется чего-нибудь новенького… Все я это знала, в институте еще проходили. Но чтобы вот так, как по учебнику… – Она махнула рукой, отвернулась, замолчала, сдерживая слезы, потом повернулась снова. – Это давно уже происходило, неужели ты не видела? Хотя он старался, чтоб ты не заметила… Тебя-то он любит по-прежнему.
– И тебя, мама! – горячо произнесла Аля. – Да это что-то… Не может этого быть, я уверена! Тебе насплетничал кто-нибудь?
– Почему насплетничал? – пожала плечами мама. – Он сам сказал. Когда я уже не могла не спросить. Когда даже такая дурочка, как я, не могла не догадаться. Если бы ты знала, какой это был для меня шок! – Инна Геннадьевна закрыла лицо руками, потом ей удалось совладать с собой, она опустила руки. – Мне же в голову прийти не могло, я о таких вещах всегда слушала настолько отвлеченно, если подруги рассказывали, это настолько не о нас было… Он же всегда твердил: только тот, кто в детдоме вырос, может оценить, что такое семейный уют. Его же и правда никуда из дому было не вытянуть! И вот…
Для Али это известие было не меньшим шоком, чем для мамы. Она тоже хорошо помнила эти отцовские слова, которые он не уставал повторять, когда жена звала его, например, в гости к какой-нибудь своей сослуживице.
Родители Андрея Михайловича были расстреляны еще до войны, он их совсем не помнил. Детдомовское детство прочно сидело в нем, отзываясь особенной, трепетной какой-то, любовью к домашнему покою.
Еще в середине перестройки, как только это стало возможно, он съездил в Ленинград, добился пропуска в архив КГБ и прочитал дело своего отца – питерского инженера, арестованного после убийства Кирова, и матери – совсем юной балерины из кордебалета Мариинки, на которую, как он почему-то считал, была похожа Аля.
С дела даже не разрешили снять копию, не осталось ни одной фотографии. Осталось, наверное, только подсознательное ощущение утраченного семейного счастья, которое и воплотилось в собственной семье.
И что – все это разрушено? И из-за чего – из-за каких-то гормонов?! В это невозможно было поверить, и Аля не верила.
– Конечно, он тебе скажет, что его всегда многое не удовлетворяло, – с мучительной, непрощающей обидой в голосе сказала мама. – Скажет, что я диктовала ему все, что он должен делать, что к его мнению никто не прислушивался. Но что он теперь может сказать! Да еще тебе… Хоть перед тобой-то ему, я думаю, должно быть стыдно.
– А ты, мамуля? – спросила Аля, чтобы как-то отвлечь ее. – Как ты живешь?
– А что я? – Она пожала плечами. – Мне-то ведь не казалось, будто у нас что-нибудь не так было… Живу, как живется, что уж теперь. Дежурств взяла побольше, прихожу поздно, устаю. Смотрю телевизор, потом спать ложусь.
– Так папа, выходит, совсем дома не бывает?
– Почему – бывает. Хотя я не знаю, что лучше: когда его нет или когда есть – совершенно чужой… Просто, наверное, отношения у него с его женщинами не такие, чтобы к ним переселяться. Ночевать не всегда есть где, вот он и является время от времени по месту прописки.
Аля понимала, что надо поговорить с отцом самой. Ей все-таки не верилось, что дело обстоит именно так: какие-то многочисленные женщины, у которых не всегда можно переночевать… Но возражать сейчас маме было бы просто жестоко.
Инна Геннадьевна расспрашивала об Илье, о том, дружно ли они живут, что Аля готовит на обед, говорила, чтобы обязательно пришли вдвоем, только предупредили заранее, а то она редко бывает дома, разве что в воскресенье, да и то если нет дежурств…
Аля отвечала на мамины вопросы, но ей все время казалось: та спрашивает просто так, потому что надо же спросить, как живет теперь ее дочь. Она никогда не видела, чтобы у мамы были такие глаза – пустые, без следа того живого огонька, который всегда вспыхивал в них то возмущением, то радостью.
Даже рассказ о знаменитых родителях Ильи не вызвал у нее особенного интереса.
– Да все у нас нормально, мам, – вздохнув, сказала Аля. – Он меня любит, я его тоже. Пока что я дома, хозяйство осваиваю, – улыбнулась она. – А потом, наверное, работу какую-нибудь мне придумаем.
Прежде мама непременно сказала бы, что надо думать об учебе, надо приобретать специальность. Может быть, она даже догадалась бы, что жизнь у Али вовсе не такая, какую мать может желать для единственной дочери. Теперь же она только кивала, ничему не возражая. Але казалось, что мама даже не слишком вслушивается в то, что она говорит, а думает о том, что будет, когда за дочерью закроется дверь: пустой дом, громкий голос телевизора…
И ничего нельзя сделать, ничего! Побежать к отцу, потребовать, чтобы вернулся, ногами топать, плакать? Или остаться самой? И то, и другое было одинаково невозможно.
– А его родители? – уже на прощание, когда Аля одевалась в прихожей, вспомнила Инна Геннадьевна. – Они ничего ему не говорят? О том, что ты с ним живешь?
