Он осторожно развел руки; объятие его разомкнулось. Это было страшно жалко! Но счастье осталось у нее внутри, от объятий оно уже не зависело. В нем не было ничего телесного, в ее счастье; даже странно.
Нет, правда это было странно, потому что смятение совсем покинуло ее, и, глядя на Саню, она уже могла осознавать, что он не дух бесплотный, не мелодический звук, а мужчина молодой и для всякой нормальной женщины привлекательный.
Все в нем притягивало взгляд – и ум, такой ясный в его глазах, и высокий лоб, перечеркнутый русыми стрелками, от одного вида которых весь ее ум-разум, наоборот, вылетал из головы…
Люба протянула руку и провела пальцем по этим тонким стрелкам. Они были жесткие, как трава на осеннем склоне.
Это казалось ей таким важным, так волновало ее, что она хотела даже сказать ему об этом. Но не успела.
– Лю-уба!
Она вздрогнула, отшатнулась, обернулась.
Бернхард махал ей рукой сверху, с горы. Другой рукой он держал за руль велосипед. Откуда он здесь взялся посередине рабочего дня? Не велоспед, а Бернхард, должен ведь быть в клинике.
– Иди, – сказал Саня. – Холодно, ты одета легко.
Он тоже сделал шаг назад и смотрел теперь не на нее, а в сторону.
– Но как же?! – воскликнула Люба.
Она чувствовала такое отчаяние, что не могла даже и выразить толком, о чем спрашивает. Тем более что Бернхард, она увидела, прислонил велосипед к дереву и, похоже, собирался спуститься к подошве скалы, у которой она стояла с Саней.
Люба сделала еще два шага назад, наткнулась спиной на выступ скалы, покачнулась, повернулась и, все ускоряя шаг, пошла вокруг скалы в обход, к пологой тропинке, ведущей наверх, к мужу.
Глава 14
Саня остался стоять как громом пораженный.
Он впервые понимал, что означают эти нелепые слова. Да, гром не может поражать, конечно, но потрясение от происшедшего было таким сильным, что напоминало именно сотрясение, какое-то немыслимое попадание в самую сердцевину грома.
Ничего он не понимал – что с ним вдруг произошло, как это произошло? Когда он отобрал у Любы ночью ружье и отвел ее, всю трясущуюся, домой, когда узнал потом от ее мужа, что она заболела, ему стало жаль ее. Да, только жалость он тогда почувствовал, и сильную. Очень уж она была несчастная, эта Жаннетта- Люблюха.
Конечно, и красивая она была – взгляд не отвести от высоких тонких скул и узких темных лепестков, на которые походили ее глаза, сверкающие из-под косой резкой челки. Она была светловолосая, но почему-то хотелось назвать ее черным тюльпаном. Из-за этих лепестковых глаз, может. Или так, вообще, из-за чего-то непонятного. Необычная у нее была внешность, что и говорить.
Но и восхищение этой ее необычной красотою было у Сани отвлеченным – опять-таки из-за жалости, которая была по отношению к Любе сильнее всех других чувств.
И, увидев ее перед собой на берегу ручья, он ведь просто обрадовался, что она выздоровела, что восстановилась после того, как чуть не натворила с собой страшного зла. И почему вдруг эта естественная в общем-то радость превратилась в такое сильное чувство, которое заставило его поцеловать Любу, и не просто поцеловать, а захлебнуться от счастья, которым показался ему этот поцелуй? Непонятно!
Что делать дальше, непонятно было тоже. Все происшедшее почему-то казалось Сане таким значительным, что требовало от него каких-то немедленных шагов. Уехать из Берггартена. Или догнать Любу и сказать, что он никуда ее от себя не отпустит. Или сделать еще что-то малообъяснимое.
Он присел на корточки у ручья и плеснул холодной воды себе в лицо. Что за бред! В конце концов, что особенного в том, чтобы поцеловать девушку? Конечно, она не девушка, а чужая жена, ну так ведь он не замуж ее позвал и даже не в постель. Случился от жалости какой-то странный порыв, и все на том. Пора идти работать, сейчас ребята из столовой вернутся. А он так и не поел, кстати. Хорошо себе задержался у ручья!
Действительно, голоса парней послышались в лесу. Они шли сюда, к скале, – хозяин попросил заняться сегодня укреплением склона, с которого начали падать камни. Саня завернул хлеб обратно в салфетку, спрятал в карман и пошел им навстречу.
Работа в Берггартене подвернулась случайно, и они ей обрадовались. Потому что, что делать в Германии дальше, было непонятно. Может, получше станет к Рождеству, снова пойдут заработки. И хорошо, что до тех пор появилась возможность остановиться-оглядеться; месяца, который они подрядились работать на расчистке леса и на других хозяйственных делах, должно было для этого хватить.
Вся Санина жизнь после окончания учебы представляла собою какое-то необъяснимое движение. Общая цель была ему неясна, но каждый следующий шаг он делал потому, что должен был его сделать, и каждый необходимый поворот при этом чувствовал безошибочно. Такой вот парадокс.
Когда Саня поступал в консерваторию, сомнения в необходимости в ней учиться уже веяли в воздухе. Он мало обращал внимания на чьи бы то ни было сомнения такого рода и радовался только, что конкурс при поступлении был невелик: после трехлетнего перерыва в занятиях это было для него существенно.
Но когда он консерваторию окончил, то не обращать внимания на подобные настроения было уже невозможно.
Ему надо было где-то работать, где-то жить и на что-то жить. Положим, материальные его запросы были невелики по очень простой причине: он был один, и ничья судьба не требовала его денежного участия. Но те запросы, которые не имели отношения к материальному миру, были у него как раз велики или, вернее, жестки.
Он хотел заниматься тем, чему учился в консерватории. В том судорожном движении, которое происходило вокруг, эта его претензия выглядела бессмысленной.
В центре Москвы стояли на мосту танки и стреляли по Дому правительства. Никто не понимал, как к этому относиться. Вроде бы это неправильно, чтобы танки стреляли по живым людям, но ведь эти живые люди зовут на погромы и командуют бомбардировщикам лететь бомбить Кремль… Значит, правильно, что по ним стреляют? Непонятно, непонятно!
И еще более непонятно, как жить, чем жить, на что жить. Все та же сказка про белого бычка.
Полагать, что в этом хаосе перерождающейся жизни будут востребованы музыкальные специальности вообще и хоровое дирижирование в частности, было просто глупо. Они и не были востребованы, во всяком случае, не настолько, чтобы оплата за них позволила снять в Москве хотя бы комнату, не говоря уж квартиру.
Все это Саня осознал очень быстро, потыкавшись в разные углы – музыкальная школа, музыкальная студия, музыкальный кружок, доживающий последние дни при какой-то умирающей государственной организации, – и все это не вызвало у него оптимизма.
Оставалось идти на завод, вспомнив навыки монтажника металлических судовых корпусов или приобретя еще какие-либо подобные. Другого пути он не видел, но повторение пройденного вызывало у него такую злость, что он его для себя не допускал.
– Ну что ты к нам ходишь, Остерман-Серебряный! – в сердцах сказали ему в учебной части, куда он, уже понимая, что это бессмысленно, все же обращался с неуместными вопросами. – Ну куда мы тебя можем направить? В сельский дом культуры в Смоленской области! Поедешь?
Это было сказано как раз в тот момент, когда злость просто закипала в нем. Он ненавидел свою ненужность, и свою упертость, и одиночество свое, и чуждость всему, что его притягивало, – Москве, чистой музыкальной жизни… Он просто не мог больше все это терпеть!
– Поеду, – ответил Саня на этот явно риторический вопрос. – Когда?
Выяснилось, что ехать можно хоть завтра. Понятие «распределение», правда, уже отсутствовало, как и обязательность такового, и льготы для молодых специалистов отсутствовали тоже. Но в Рославльский район, несмотря на отсутствие всего этого, требовался руководитель народных хоровых коллективов, и жить предлагалось все же не в деревне, а в райцентре.
Еще по дороге в Рославль Саня с недоумением подумал: «Зачем я туда еду? Уж лучше было в Ярославль
