– Вот именно. Поэтому я думаю, что ты правильно меня поймешь. Когда мы познакомились с твоим папой, он был погружен в глубокое горе. Его русская семья, жена и дочь, остались в СССР, и он не знал даже, живы ли они, но понимал, что, во всяком случае, никогда их не увидит.
Конечно, Мари знала, что у папы в молодости была другая семья и что она осталась в России. Но почему так получилось, папа никогда не говорил, и она не расспрашивала об этом ни его, ни маму. Может быть, потому, что та его русская дочка была теперь даже не просто большая, а совсем взрослая – однажды Мари высчитала, что ей должно быть уже больше тридцати лет, – и эта разница между ними казалась ей не просто разницей в годах, а настоящей пропастью. Да и Россия была чем-то вроде другой планеты… В общем, она никогда не думала, что на отношения ее родителей как-нибудь влияет папина прежняя русская семья.
– И вот в этом состоянии глубокого горя, – продолжала мама, – он познакомился со мной. А я до знакомства с ним была просто наивная девочка, которая с рождения считала, что мир устроен исключительно разумно и оптимистично, и которую даже война в этом не разубедила. И вдруг эта девочка осталась одна, потому что ее родители умерли, будто в страшной сказке, в один день. Они умерли от пневмонии, – напомнила мама.
– Я знаю, – кивнула Мари.
– Одним словом, я была растеряна и подавлена, и папа сразу это почувствовал.
– Ты думаешь, что он только пожалел тебя, а не полюбил? – спросила Мари.
– Не только. Конечно, он умеет сочувствовать, как немногие умеют. Но по отношению ко мне тогдашней… Он почувствовал, что я так же одинока, как он, в этом было все дело. Да, у меня остались родственники, но это была всего лишь дальняя родня из двух семейств, к которым принадлежали мои покойные родители, и дальняя не столько даже по крови, сколько по душе. Никого близкого у меня не осталось, и когда я это осознала, то меня охватило такое отчаяние, словно вместо сердца у меня в груди пропасть. И точно такая же пропасть была в груди у него. Вот и все. – Мама улыбнулась. – Когда он сказал мне, что если бы мог пойти со мной к алтарю, то сделал бы это, – был вечер, я только что поправилась после бронхита, мы впервые вышли прогуляться вдвоем к пирсу, – я не знала, что на это ответить.
– Почему? – спросила Мари. – Потому что хотела непременно пойти к алтарю?
Несмотря на потрясение, которое вызвали в ее душе мамины слова, она спросила об этом с любопытством. Как интересна, оказывается, была жизнь ее родителей! А ей-то казалось, что у них все обыкновенно…
– Не только поэтому, – ответила мама. – Я ничего тогда не понимала в жизни, и мне казалось, что людей может соединить только неземная любовь, а если такой любви нет, то им не надо быть вместе.
– Но разве это не так?
Сама Мари думала именно так, и ей было непонятно, почему сейчас мама говорит о себе тогдашней с почти снисходительной улыбкой.
– Ты думаешь точно так же, как я тогда. – Все-таки мама угадывала ее мысли без усилия, хотя все школьные подружки говорили, что по лицу Мари невозможно догадаться, что у нее в голове. – Видно, так и должна думать девочка. Что ж, надеюсь, жизнь у тебя сложится не менее счастливо, чем она сложилась у меня. Нет, моя дорогая, не только неземная любовь соединяет людей на земле. Если они чувствуют, что вместе им по каким бы то ни было причинам лучше, чем порознь, то это немало. Очень немало! Именно это я и поняла в ту ночь, которую провела в раздумьях. Я знала, что твой отец вряд ли влюблен в меня, хотя бы потому, что пора его сильных чувств прошла. И не знала, влюблена ли в него сама. Я была тогда слишком подавлена одиночеством, чтобы переживать такое романтическое чувство, как влюбленность. И никогда оно не связывалось в моем сознании с таким взрослым мужчиной, как он. Да что там взрослым – он казался мне тогда просто старым! Я ведь была обыкновенной веселой девчонкой и в качестве объекта для влюбленности могла себе представить только мальчишку-одноклассника, но никак не ровесника своего покойного отца.
– Тогда почему ты уехала с ним в Париж? – затаив дыхание спросила Мари.
Почему в Париж – это было ей вообще-то понятно: в таком маленьком городке, как Кань-сюр-Мер, на такую семью, как у ее родителей, даже и сейчас смотрели бы косо, а двадцать с лишним лет назад… Трудно представить, что мама с папой смогли бы здесь остаться.
– Не знаю. – Мама развела руками. – Наверное, Бог меня направил, другого объяснения у меня нет. Утром твой папа зашел ко мне проститься за час до поезда. И я сказала, что готова поехать с ним.
– Но как же вы успели на поезд? – спросила Мари. – Ведь ты должна была собрать вещи!
И сразу же поняла глупость своих слов. Мама улыбнулась.
– Мы уехали вечерним поездом, – сказала она. – А днем я пошла к кюре, чтобы спросить его совета.
– А папа? – спросила Мари. – Он пошел с тобой? Но ведь он же совсем не ходит в церковь.
– Да, его отношение к церкви выглядит в моих глазах сложно, хотя я знаю, что в Бога он, как бы там ни было, верит. Но все-таки к кюре я пошла одна.
– А о чем ты хотела его спросить?
– Я хотела… Ведь мы не могли обвенчаться и не могли даже заключить брак в мэрии, потому что твой отец был обвенчан со своей первой женой. Он ничего не знал о ее судьбе, и по всем законам, божьим и человеческим, это означало, что он женат. Поэтому я не понимала, чем будет моя жизнь с мужем, и будет ли он мне мужем вообще. Мне необходимо было знать, что такое будет наш брак перед Богом. Кюре был тогда у нас в Кань-сюр-Мер совсем старенький, он венчал еще моих родителей и крестил меня.
– И он разрешил тебе уехать с папой?
– Он знал меня с рождения, знал мой характер, воспитание. И сказал: поступай, как велят тебе сердце и разум, Моник. Такая девушка, как ты, может положиться на свое сердце и на свой разум. И мне сразу стало легко – там, в моем сердце, – и разуму моему легко стало тоже. – Мама улыбнулась. – Твой отец, то есть твой будущий отец, думал, что я хочу белое платье, флердоранж – все, что хотят юные девушки, когда выходят замуж. Но дело было не в этом, о флердоранже я совсем не думала. Если бы кто-нибудь сказал мне за год до того, что для меня все это ничего не будет значить, то я не поверила бы. Но когда я встретила твоего отца… Мне стало казаться: если моя судьба складывается странно, то ничего такого, что принято, уже и не нужно – счастье тоже придет ко мне странным путем. Я сама не очень понимала, почему так думаю, ведь я выросла в очень религиозной семье… Но оказалось, что я думала правильно: счастье пришло.
– А когда ты это поняла – что оно пришло? – спросила Мари. – Когда вы сели в поезд?
Мама рассмеялась.
– Нет, конечно, нет, – сказала она, вытирая слезинку, которая от смеха потекла у нее по щеке. Руки у нее были в муке, и на лице осталась белая дорожка. – Когда мы сели в поезд, я почувствовала только растерянность и почти что ужас. Я не понимала, куда еду, зачем. В Париж, с совершенно чужим человеком… И муж он мне или все-таки не муж? И может быть, он сам уже жалеет о своем опрометчивом поступке и скажет мне об этом прямо на вокзале, как только мы приедем в Париж? Ужас, ужас!
Она махнула рукой, подняв мучное облачко, и снова засмеялась.
– Но как же?.. Как же ты это выдержала?
– Мне не пришлось ничего выдерживать. За окном была ночь, поезд шел вдоль моря, и мне казалось, я слышу, как оно ревет в темноте, ведь была зима… А здесь, в вагоне, горел тихий свет, колеса тоже постукивали тихо, проводник принес чай, поставил на столик, и на скатерти заплясало золотое пятно, а рядом он положил вечернюю газету…
– И тебе стало спокойно, да? – догадалась Мари.
– Нет, совсем другое. Я перевела взгляд с этого золотого пятна на лицо твоего отца и поняла, какая тоска у него в сердце. Просто неизбывная тоска! Вот в ту минуту со мной что-то произошло. Я перестала думать о себе и стала думать о нем. Я словно бы увидела то же, что видит он, и то же почувствовала: сплошная тьма кругом, одиночество подступает к горлу, а рядом только глупая девочка, которая занята только своими наивными мыслями…
– И… что?.. – снова спросила Мари.
Не спросила даже, а выдохнула.
– И все сразу встало на свои места. Я поняла, зачем моя жизнь. Никогда со мной больше такого не
