Он отвернулся. Эта девочка была живым напоминанием о Елене, и видеть ее было нелегко.
Но теперь, в легкости полузабытья, Василий смотрел на нее как-то совсем по-другому. Или просто она изменилась за эти годы? Глаза ее были опущены, а потому это было не очень понятно. Он видел только, что косы теперь не спускаются ниже колен, а закручены вокруг головы, и на них надета маленькая расшитая тюбетейка. Руки Манзуры двигались быстро и изящно, в свете лампы коротко сверкали то иголка, то бисер, то серебряное колечко на ее пальце. От нежного блеска этого колечка сердце у Василия сжалось. Четыре года прошло, а Елена все не становилась хотя бы воспоминанием – и теперь была реальнее, чем живая девочка, которую она оставила с ним и которая так ловко, почти без света, вышивала бисером.
Его взгляд сквозь ресницы длился минуту, не больше. Манзура подняла глаза, отложила шитье и подошла к кровати. Хотя Василий голову готов был дать на отсечение, что даже не пошевелился.
– Ты не спишь? – Она наклонилась, вглядываясь в его лицо. – Я шурпу сварила, покормлю тебя. Силы надо, Василий-ака.
– Ну зачем ты?.. – с укоризной сказал он. – Думаешь, ты должна со мной возиться?
– Думаю, ты один умрешь. Не хочу, чтобы ты умер. Люша тебя любила.
Видимо, та прямота каждого слова, которую Василий когда-то считал следствием незнания языка, была у нее природной. Теперь она говорила по-русски чисто, но эта краткая, без прикрас прямота осталась прежней.
Он попытался возразить, когда она, присев на край кровати, стала кормить его шурпой – густым таджикским супом, – и даже забрал у нее ложку. Но руки плохо слушались его, и суп сразу же пролился на постель.
– Не стесняйся, Василий-ака, – сказала Манзура. – Ты заболел, как ребенок слабый сейчас. Выздоровеешь, будешь опять сильный мужчина.
Он улыбнулся простоте ее слов и открыл рот, с изумлением чувствуя, что его почему-то больше не стесняет и не раздражает собственная беспомощность. Закончив его кормить, Манзура вытерла ему губы белоснежной салфеткой – где она только ее взяла у него такой не было точно, – а другой такой же салфеткой вытерла ему лоб, по которому во время еды снова заструился пот.
Он думал, что уснуть теперь не сможет – ведь проспал целый день! – но глаза закрылись сами собою, в голове поплыл туман, и Василий не заметил, как уснул снова.
Так, в чередовании сна и странного бодрствования, тоже похожего на сон, он провел неделю. Ему казалось, что Манзура не отходит от него ни на минуту и ни минуты не спит. Во всяком случае, когда бы он ни открыл глаза, она была рядом: наливала из кастрюльки в касу суп, приготовленный в общей кухне на примусе, или заваривала зеленый чай в расписном чайнике, или вышивала. Василий спросил, когда же она спит, и она ответила:
– Ты спишь, и я сплю. Вот здесь, на курпаче. – Она показала на расстеленное в углу одеяло, которого он не замечал. – Потом знаю: скоро проснешься. И я тогда просыпаюсь.
– Знаешь, когда я проснусь? – удивленно переспросил он.
– Да, – кивнула Манзура. – Всегда знаю. – И, предупреждая очередной вопрос, добавила: – Я в отпуск пошла, на работу не надо.
Через неделю он начал вставать и вздохнул с некоторым облегчением, потому что по крайней мере смог сам пользоваться судном, которое Манзура принесла из больницы вместе со шприцем. Ей теперь оставалось только выносить эту посудину. Это его, впрочем, тоже не радовало, и он с нетерпением ждал, когда сможет выходить во двор, в туалет. К счастью, это произошло уже на следующий день после того, как он встал с постели: слабость уходила из тела быстро, хотя голова еще кружилась и спускаться со второго этажа было нелегко.
В этот день, после первой своей прогулки во двор, Василий лег рано. Но ему не спалось – видно, выспался за время болезни надолго вперед. Манзура уселась в углу с шитьем.
– Можно посмотреть, что ты вышиваешь? – спросил Василий. – Я же издалека только видел. По-моему, что-то красивое.
– Я платья вышиваю. – Она тут же подошла к кровати и, присев на край, положила свою работу ему на грудь. – И тюбетейки. Потом одной женщине отдаю, она на базаре продает, за работу мне платит. Много платит, – гордо уточнила она. – Мои платья хорошо покупают. Зимой я еще джуробы вязала, теплые, их тоже хорошо покупали.
– Манзура! – ахнул Василий. Только теперь до него вдруг дошло, что все время болезни она кормила его наваристым супом, и свежей бараниной, и ранней зеленью, и теплыми лепешками с кунжутом, и поила то компотом, то чаем с медом, и покупала лекарства. – Ты же столько денег потратила, а я, дурак, совсем соображать перестал! Могла бы и напомнить, – укорил он. – У меня что, по-твоему, денег нет? Да мне их тратить некуда!
– Не волнуйся, Василий-ака, – привычно повторила она. – Мне тоже некуда тратить.
– Ты все-таки больше свои не трать, – сказал он. – Вон там, на гвозде, штормовка моя висит – возьми в кармане.
– Хорошо, – кивнула она. – Завтра возьму. Сейчас спи.
– Что-то не спится. – Василий виновато улыбнулся. – Я скоро на работу выйду. А сегодня побудь еще со мной, ладно? Манзура… – помедлив, сказал он. – Помнишь, ты говорила, что… она меня любила? Это… она сама тебе сказала?
– Да, – снова кивнула Манзура. – Люша сказала. – Она прижмурилась, вспоминая, и повторила внятно, как школьный урок: – Сказала: такого мужчину, как Вася, только встретить в жизни – уже счастье, полюбить – еще больше счастья, а если он полюбит, тогда и умереть не жалко. Она правду сказала, Василий-ака.
– Какую же правду? – Горло у него перехватило. – Много я ей счастья принес?
– Она с тобой счастливая была. Без тебя не могла жить – умерла. Если с тобой совсем немного побудешь, потом ни с кем не захочешь жить, – убежденно сказала Манзура.
– Ну уж!.. – Все-таки безыскусность ее слов вызывала у него неловкость. – Это ты что-то
