погружен в такой же зачарованный сон, и сам тоже не проснулся бы, если бы его внутренние часы не срабатывали уже без всякого его участия.
Из зеркала в ванной на него глянул какой-то незнакомый человек: в глазах смешаны растерянность и восторг. В сочетании с темной щетиной – вылитый беглец из психушки. Шевардин провел рукой по щеке и понял, что на работе наверняка придется отшучиваться от приметливых женщин, которые будут хихикать про сочинение на тему «Как я провел ночь». На подобные темы он и раньше не разговаривал, из самых обычных представлений о том, что является темой для разговора, а что не является. Но теперь все его представления не то чтобы исчезли – они оказались просто ни при чем: как он провел сегодняшнюю ночь, Иван не мог объяснить даже самому себе.
Ему страшно хотелось заглянуть в комнату, но он боялся разбудить Лолу. Он не представлял, как уйдет, если увидит ее глаза.
В прихожей у двери стоял деревянный ящик. Иван заколебался: брать его или оставить? Но потом решил взять: сам-то он никуда от нее не уйдет, но ведь Лола сказала, что куклы – для его дочки… Он все равно собирался заехать к Инне в школу, чтобы отдать диск с игрой, которую ей не терпелось освоить, значит, можно заодно передать и кукол.
На улице было темно, морозно, и этот легкий октябрьский мороз усиливал ощущение счастья. И лед на лужах во дворе, хрустя у Ивана под ногами, говорил ему звонко и радостно: «Это правда. Ты не веришь? А это все равно правда».
И он верил морозу и льду, как своему сердцу.
В школу Шевардин выбраться за весь день так и не смог: его график неожиданно изменился, в него включили тренировки не только на компьютере, но и на тренажерах. Поэтому он поехал к Инне только вечером – вспомнил, что по средам она занимается бальными танцами. Студия работала прямо в школе. Лида отдала дочку в эту студию лет пять назад, потому что считала, что бальные танцы полезны девочке для красивой походки. Пока Инна была маленькая, заниматься ей не нравилось, а когда подросла, то согласилась с мамой и, кажется, стала получать от полезного занятия если не удовольствие, то удовлетворение. Впрочем, Шевардин все-таки не мог понять, нравится ей заниматься или нет. Ему казалось, что Инна относится к этим своим танцам так же, как относится ко всему, из чего состоит ее жизнь, – с каким-то снисходительным, негорячим интересом. Наверное, такое отношение было удобно для жизни, но его оно приводило в недоумение, поэтому он предпочитал не задумываться о том, что нравится или не нравится его выросшей дочке.
Шевардин поставил машину у въезда в школьный двор и, опустив стекло, ждал, когда закончатся занятия. Еще днем неожиданно пошел снег и не прекращался до сих пор. И хотя на земле он мгновенно таял, косящее круженье тяжелых хлопьев в осеннем воздухе создавало странное ощущение: будто люди и события куда-то смещаются, становятся нереальными…
Стемнело рано; когда дети стали выходить из школы, Ивану пришлось внимательно вглядываться, чтобы узнать Инну. Все девочки были стройные, все шли через двор легкой походкой; видно, танцы в самом деле были им на пользу. Наконец он поймал взглядом дочку и, выйдя из машины, быстро пошел к ней, окликая. Инна остановилась, всмотрелась, помахала рукой подружкам и повернула к нему.
– Ой, пап, привет! – воскликнула она. – А ты… почему здесь?
Она слегка запнулась на этом вопросе, и Иван понял, что Лида рассказала ей об их вчерашнем разговоре. Дочка смотрела на него красивыми Лидиными глазами, светлые волосы выбивались из-под круглой нежно-голубой шапочки, и снежинки падали на них, мгновенно превращаясь в блестящие капли. В отличие от большинства сверстников, Инна никогда не одевалась ни в каком-нибудь экстремальном, ни даже просто в спортивном стиле – говорила, что у нее романтический тип внешности, поэтому и одеваться надо соответственно. Иван услышал это соображение случайно и даже посмеялся над такой ее недетской рассудительностью, но тут же с нею и согласился. Инна ведь была похожа на свою маму, а внешность более романтического типа трудно было и представить.
– Я тебе диск привез, – сказал он. – Этот?
– Этот! – обрадовалась Инна. – Пиратский?
– Кажется, нет, – улыбнулся он. – Я не успел к пиратам.
Инна разглядывала пеструю коробочку в тускловатом свете уличного фонаря. Шевардин смотрел на дочку и не знал, что ей сказать. Спросить, хочет ли она жить в Америке? Или – будет ли о нем скучать? Или поинтересоваться, когда они с мамой уезжают? Но к чему обо всем этом спрашивать?.. В Америку она хочет, это и без вопросов понятно. К тому, что отец почти всегда где-нибудь далеко, а если не далеко, то все равно приходит домой только ночевать, да и то не всегда, она привыкла, так что скучать о нем будет едва ли. А дату отъезда ему сообщит Лида.
Тягостная неловкость поднялась у него в душе, и, кажется, Инна каким-то образом об этом догадалась. Во всяком случае, она оторвалась от диска, подняла на отца глаза и спросила:
– Ты что, папа?
Ее голос прозвучал как-то непривычно; впрочем, может быть, просто слишком тихо.
– Я? – торопливо переспросил Иван. – Нет, ничего. Я тебе кукол привез.
Он произнес это для того, чтобы прогнать у себя изнутри эту никчемную тягость, и не сразу сообразил, что сообщение звучит нелепо. Просто ему трудно было представить, что происшедшее с ним этой ночью не произошло одновременно со всем белым светом.
– Каких кукол? – удивилась Инна.
– Красивых. Необычных. Мне их подарили для тебя.
Он распахнул заднюю дверцу машины, придвинул ящик с куклами к самому краю сиденья и открыл его. Влюбленная девушка взглянула ему в лицо так, что у него зашлось сердце.
– А кто тебе их подарил? – спросила Инна, глядя на кукол из-за его плеча.
– Одна… – сглотнув подступивший к горлу комок, сказал Шевардин. Он не знал, как назвать Лолу. Он просто не знал слова, которое точно обозначило бы, кто она для него. – Одна художница.
Инна помолчала. Потом, так и не произнеся ни слова, повернулась и пошла прочь. Это было так неожиданно, так на нее не похоже, что Иван опешил. Но тут же опомнился, догнал дочку и, положив руку ей на плечо, спросил:
