– Василий-ака, – повторила она, – Люша мертвый?
Она произнесла эти жуткие слова не спокойно, а как-то… сурово. И по этому суровому голосу Василий наконец догадался, кто она.
– Да, – сказал он. – И отец ее тоже. Иди сюда, Манзура.
Она подошла, взглянула исподлобья большими и длинными, как неочищенный миндаль, глазами и спросила:
– Ты сам видел?
– Да. Что-то она про тебя… Она тебе кольцо велела передать, – вспомнил он.
Как странно было, что он мог говорить вот так: да, мертвая, отец, кольцо… Но рядом с суровой девочкой это почему-то не казалось странным.
Он расстегнул бараний полушубок и достал кольцо из нагрудного кармана рубашки. Оно последний раз сверкнуло у него на ладони серебром, мелькнуло горной бирюзой.
– Вот. – Василий протянул кольцо девочке и тут же вспомнил, о чем еще просила Елена. – Ты как сюда попала? И куда ты теперь? – спросил он.
– С Люшей приехал. Не знаю.
Она ответила на оба его вопроса со старательностью человека, который с трудом эти вопросы понял.
– Пойдем, – вздохнул Василий. – В общежитии переночуешь. А завтра разберемся. Может, на работу тебя возьмут в управление. Ты что умеешь делать?
– Все, – так же сурово ответила Манзура.
Она пошла с ним по темной улице – не рядом, а чуть позади, как ходили с мужчинами все здешние женщины. Ее присутствие не радовало и не успокаивало. Не было ничего такого, что могло бы его успокоить и тем более обрадовать. Но оттого, что какие-то простые заботы – как уговорить комендантшу, чтобы пустила ее ночевать, куда ее уложить, не на свою же койку в комнате на десять человек, что с ней делать завтра, – от всего этого душа его как-то… притуплялась. Может, просто становилась бесчувственной, и, может, не было в этом ничего хорошего…
Но зачем ему теперь была его душа?
Часть III
Глава 1
Октябрь был в этом году такой холодный и такой солнечный, что казался сплошным обманом.
Утром солнце бьет тебе в глаза, и еще во сне, за секунду до пробуждения, ты представляешь бесконечный летний день, горячий асфальт во дворе, и в этом солнечном сне тебе десять лет, и весь ты по уши погружен в такую огромную, такую интересную жизнь, что хочется зажмуриться от счастья. Ты и пытаешься зажмуриться – и тут наконец понимаешь пробуждающимся сознанием, что глаза у тебя и так закрыты, а значит, это всего лишь сон, да еще обманчивый сон, потому что за окном не лето, а холодная, до ледяного звона на лужах, осень.
И просыпаешься.
Иван Леонидович Шевардин проснулся очень поздно, часов в десять утра. Так долго он мог спать только здесь, в родительской квартире. Во всех остальных местах, где протекала его жизнь, он всегда находился в рамках какого-нибудь определенного и чаще всего жесткого режима, поэтому просыпался так, как диктовал этот режим. И это не доставляло ему ни малейших затруднений.
А в детстве никакого режима у него не было. Он рос в полной свободе, и только теперь понял, какое это было счастье.
Впрочем, странно было бы в детстве думать такими возвышенными формулами – что жизнь, дескать, есть счастье. Она просто есть, и этого достаточно.
Шевардин редко ночевал в родительской квартире: он жил в Звездном городке, и делать ему в московском старом Центре было, в общем-то, нечего. Разве что предаваться разительным воспоминаниям.
Он поднялся, подошел к окну, из которого обманчиво било ему в глаза солнце, убедился, выглянув во двор, что лужи действительно подернуты льдом – не октябрь, а просто февраль какой-то! – и пошел в ванную, по дороге поставив на плиту чайник. Через два часа ему надо было прибыть в Королев: его послеполетное восстановление было окончено, и его снова включили в отряд космонавтов, так что пора было начинать тренировки. Жизнь входила в те берега, которые он сам для нее создал, и сегодня был последний день, даже последние полдня, когда никаких берегов у его жизни не было. Как в детстве и как в космосе. За это он больше всего и любил космос.
Двор выглядел скорее как питерский, чем как московский: слишком похож был на узкий каменный колодец. Зато в нем было удобно оставлять машину, потому что попасть в него можно было только через арку, а ее с недавних пор забрали железными воротами, ключи от которых были только у своих.
Иван Шевардин был здесь своим вот уже тридцать шесть лет. Это было единственное место на земле, где его называли Ванечкой.
– Уезжаешь, Ванечка? – спросила Катюша, глядя, как он открывает ворота. – В космос летишь?
– Пока нет, Катюша, – ответил он. – Только что вернулся.
– Ага, мы с Гришей тебя по телику видели, – похвасталась она, и ее плоское, совсем без морщин, веснушчатое лицо расплылось в безмятежной улыбке. – У нас телик сломался, только одна программа идет. Главная. Тебя по главной показывали. Не лети больше в космос, Ванечка. Высоко, стра-ашно!
Катюша с Гришей жили в этом доме, в коммуналке на первом этаже, всегда. Они были тихие, и болезнь у них была какая-то тихая – кажется, олигофрения. Во флигеле, стоящем во дворе-колодце, помещалась мастерская, в которой инвалиды шили варежки и другую рабочую одежду; в этой мастерской Катюша с
